Но Пасаран

Нашу улицу заполнили серые машины с серыми железными бочками вме­сто кузовов. Улица начала оправдывать свое название. Стала действительно марсианской. По ней пошли люди в болотного цвета резиновых и прорезинен­ных костюмах и в противогазах. Наши заборы, хлевы, хаты и сотки, собаки и куры никогда не нюхали и не видели таких, онемело замолкли, поджали хво­сты. А эти, из наскочившего десанта, тоже ведь были люди. И их форма самим им была непривычна. Тело их бунтовало, не сживалось с резиной. И ходили они замедленно, как опоенные. Но эта замедленность и опоенность была предупреждающе грозной: будешь возникать и на тебя накинут такой вот намордник-противогаз. И даже самое простое действие, вершимое ими, было страшно, потому что исходило, скорее, не от человека, а от той оболочки, формы, в которую он был запакован. В человеке в форме всегда почему-то больше формы, чем человека.

Так было и здесь. Марсиане-инопланетяне овладели улицей. Они были разумны, а улица глупа. Они знали, что, зачем и как делать. А дома, сотки должны были только подчиняться и гадать, что из этого получится. И все невпопад. Невпопад ждать боли и ласки. Смеяться, где надо плакать, плакать, где смеяться. Так наши сотки, земля на глазах теряли искренность и достоин­ство. Земля, сбитая с панталыку непредсказуемостью тех, кто по ней сейчас шел, теряла свое, что было у нее, и наше, что мы дали, живя на ней. Боялась, ненавидела, но одновременно, затаив дыхание, терпела, чтобы не сотворилось что-нибудь совсем уже страшное.

Заранее очищенные от всего живого, малой даже травинки, сотки, слегка вскрикнув, приняли килограммов по двести — триста толстой рулонной бумаги. Пришельцы же только покончили с выгрузкой бумаги, прошлись с ревизией по соткам и сразу же принялись за людей, хозяев этих соток: всех чисто вон. На двадцать четыре часа. Коров в хлевы не загоняли, они как были на улице в тот день, так и остались. С хлевов выгнали поросят и курей. Люди покинули хаты, не споря. А с поросятами, с курами хватило мороки. Редкой бестолковости живность, ни за что не хотела понять, что все делается ради ее же пользы.

Улицу, словно здесь шла охота на волков в загон, опоясали со всех сторон красными флажками. Под красными флагами дозорщиков бумагой выстлали поля, сотки за хатами и хлевами. И стали наши сотки как огромная разверстая книга для великанов. Богатырская книга, в которой ничего не прочитать, потому что ничего не написано. При пустых хлевах и покинутых избах, кото­рые сразу же утратили все человеческое, чистое поле-книга. Земля сдалась, выбросила белый флаг. И под этим белым флагом был особенно жалок убогий скарб пахарей этих полей, Крытые мшисто-черной соломой сараюшки, горба­тые насыпи погребов, рухлядь перекошенных заборов, на которых где-нигде торчала лысая голова забытой гладышки, щербато щерящей рот на гигант­скую книгу.

В эту книгу, под бумагу компрессорами начали закачивать, вдувать отраву, яд люди в болотных резиновых костюмах и в противогазах, насколько безголосые, настолько и глухие в резиновой своей охранительности и укупоренности, неуклюжие, будто и на самом деле марсиане. В каждую страничку — полосу, пока она не расправится, не взбухнет, как пуховая подушка.

Я книги люблю, люблю и бумагу, как что-то дарованное богом, может, большее даже, чем хлеб. Краюха хлеба, как бы там ни было, а перепадает каждый день. Бумага же у нас редкость, может, потому, что на ней деньги печатают. И как увидел я, что с бумагой делают, у меня мурашки по телу побежали. Я ведь прежде, чем книгу читать, иной раз нюхаю ее, особенно если она новая и краска еще не отпахла. Дурная, наверно, привычка, но собака все новое тоже сначала на понюх берет. Так вот и я. Я еще не знаю, о чем и про кого в той книге будет, но перед тем, как полюбить ее, пройтись глазом по строчкам, должен сжиться с ней, принюхаться к ней. И тогда я вижу книгу, слышу ее.

Что же тогда получается? Конечно, я понимаю, не маленький, что дела­ется все для моей же пользы. Пользы моих батьков, пользы нашей земли, чтобы убить в той же земле зловредных американских раков и жуков, чтобы они не пакостили той же нашей земле, а это значит и нам. Помочь мне. С нашего молчаливого согласия, с согласия и разрешения наших отцов на тех сотках вершилась и казнь. Принародное убийство еще невидимых, только- только рождающихся садов. Будущих садов, наших уже, марсианской шпаны и детворы. Будут ли цвести когда-нибудь сады на Марсе? Отцы свои сады выру­били сами, когда их оглушили налогом. Оглушили и залили слезами глаза на всю жизнь. А мы заложили свои сады. Заложили без чьей-либо команды или приказа, подчиняясь чему-то высшему в нас или на небе, тому, что требовало наше простое человеческое. И было это так.