Последний великий турок, которого знает весь мир, — это Назым Хикмет, безусловно, действительно великий поэт, который оказался при полицейском государстве изгнанником и доживал в России, где тоже умудрился попасть под цензуру своей сатирической пьесой «А был ли Иван Иванович?». Турецкая литература — там были замечательные образцы беллетристики, «Королек — птичка певчая» Гюнтекина, которую в России помнят по сериалу. Но сказать, что были писатели с европейской славой за последнее время, довольно сложно. И на литературный глобус мира такую Турцию, такую умирающую империю, — немножко похожую, кстати, на все сразу: и на Балканы в исполнении Иво Андрича, и на Латинскую Америку в исполнении Льосы и Маркеса, — он нанес. Он зафиксировал для мира свою страну. И при этом, конечно, он является совестью этой страны, потому что признает то, чего официальные историки не признают.
Вообще геноцид, вообще полицейское государство. Он это признает. И то, что он открыто возвышает свой голос, тоже ему добавило, конечно, очков. Но наградили его не за это, а за то, что после Памука можно себе представить Стамбул. Я в Стамбуле был, и из всех его описаний, которые я знаю, это самое адекватное, причем даже не в этом путеводителе по Стамбулу, а в «Черной книге».
Или, скажем, в Карсе я не был, но я бывал в Нагорном Карабахе, и то, как описан там постимперский город, где русские были, где они ушли, где стык цивилизаций, — это один в один. Ощущение такого лилового вечера, из которого нет выхода. Это очень здорово.
Я в интервью попытался его спросить, есть ли какая-то специфика турецкой истории любви и турецкого образа жизни. Он сказал: «Нет. Я настаиваю на том, что это общечеловеческое». Разговоры о местном колорите всегда провинциальны. Любовь такая везде, всегда. Никакой специальной турецкой проблемы любви, турецкого мужчины, турецкой женщины не существует. Это во всей Европе есть, это и у Зингера так же описано, тоже нобелиата, это так же описано у Андрича. Это во всем мире есть.
Все герои Памука как бы выпадают из семьи, потому что семья всегда хочет, чтобы сын занимался одним, а он занимается другим; они выпадают из привычной жизни. Это человек в состоянии несколько джазовой, одинокой свободы. Человек, зашедший поздно в бар и пьющий там свое одинокое пиво.
Это состояние души не всех молодых, безусловно, но в десятые годы, а еще раньше, в нулевые, это было очень распространенной штукой. Сейчас это не так, потому что благодаря Путину, Трампу и прочим делам мир стал больше поляризоваться, в нем как-то политизация усилилась. Современный молодой человек гораздо больше вовлечен в жизнь социума. Но человек нулевых не жил, а шлялся, он был абсолютно отвязан от семьи, от страны. Путешественник, которого сманила мечта. Таких было много, их Аксенов называл байронитами. И Памук — летописец таких людей. Сегодня этот тип почти исчез, но я настаиваю на том, что это тип хороший. Это лучше, чем гражданский активист. То есть я за гражданских активистов, но люблю я таких.
В «Черной книге» очень много историй и публицистических вставок. Понимаете, он же за то, чтобы это был роман-шкатулка. Чтение медленное, но, в общем, довольно увлекательное, это барочная проза, как барочная архитектура. Была барочная развесистая богатая Европа. А что от нее осталось сейчас?
В «Черной книге» вообще очень много публицистических вставок, прямых совершенно, много лишнего, на мой взгляд, но это как в любом городе много лишнего. Понимаете, это город, который больше не объединен целой идеей. Условно говоря, путеводитель, в котором перепутаны страницы. Но в этом есть та же прелесть, что и в осенней Москве 1982 года. Вот ее мне напоминают книги Памука, и я их за это люблю, потому что я был тогда таким странником по московским осыпающимся скверам с теми же чувствами.
2007
Дорис Лессинг