Нобель. Литература

И тут же приходится все время, значит, оправдываться перед Нобелевским комитетом, но тут я вспоминаю замечательную реплику Ахматовой, понимаете, когда Ахматова, говоря о награждении Государственной премией какого-то голимого графомана, сказала: «Что вы хотите? Это их премия, кому хотят, тому дают». Что вы хотите? Это их премия! Они вручают ее, как им кажется, за идеализм, наверно, следование каким-то идеалам у Луизы Глик есть.

Я стал думать, что меня злит, ведь не завидую же я, в самом деле, тому, что она получила Нобелевскую премию. Я не был ее конкурентом, я, по крайней мере, пока не рассматриваюсь как один из наиболее очевидных претендентов, это в будущем. Пока я рассматриваю ее творчество как имитацию. Это меня бесит. Это имитация в очень легком жанре, в легком не потому, что он легок, как оперетта, а потому что он не требует усилий. Такие стихи писать действительно не нужно особой глубины, задумчивости, опыта жизненного. Я вам сейчас их приведу, а вы будете со мной соглашаться. Или не соглашаться.

Утреня

Прости, если скажу, что люблю тебя: сильным
Постоянно лгут, ибо слабые
Подвержены страху. Я не могу любить
Непредставимое, а ты почти ничего
О себе не открыл: подобен ли ты боярышнику,
Всегда тот же самый, всегда на том же месте,
Или более схож с наперстянкой, противоречивой, сперва
Выпустившей розовый шип среди маргариток на склоне,
А на следующий год — пурпурный, среди роз? Ты должен
Понять, нет пользы в молчании, поощряющем верить,
Что ты одновременно и боярышник, и наперстянка,
И ранимая роза, и упрямая маргаритка — остается думать:
Ты попросту не существуешь. Это действительно то,
Что ты ожидаешь от нас? В этом ли объяснение
Тишины раннего утра, когда
Еще не стрекочут цикады и коты
Во дворе не дерутся?

Это обычное стихотворение об агностицизме, который себя преодолевает, но какое оно фальшивое! Понимаете, какое оно наигранное! Это про наперстянку, про схож ли ты с боярышником, схож ли ты с наперстянкой — я иногда думаю, что в этом стихотворении любое слово можно было заменить. И беда в том, что большинство ее стихотворений на это же похожи. Это, знаете, седьмая вода на Эмили Дикинсон.

Эмили Дикинсон действительно женщина-садовод, потому что ей закрыта в силу трагических обстоятельств ее жизни любая жизнь, кроме дома в Амхерсте. И думает она о боярышнике и наперстянке: «Трактирщик бражницу-пчелу прогонит с наперстянки, а я продолжу пьянку». Это ее мир. Ее мир был вынужденно ограничен ее садом, домом, чердаком и книгами.

Но Луиза Глик, человек XX века, которая преподает в Йельском университете, могла бы как-то, мне кажется, несколько расширить и словарь, и эмоциональную палитру поэзии. Я не призываю ее сочинять политические стихи или экзистенциальные стихи какие-то, тем более что она до известной степени экзистенциальные стихи и сочиняет, просто вся эта философия сводится к азам, это все уже было многократно. Но мне хотелось бы большего эмоционального диапазона. Диапазона эмоционального прежде всего потому, что поэзия — это, по определению Пастернака, «обнявши, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум». Это всегда синтез двух, часто противоположных, мировоззрений. Это вольтова дуга, возникающая между полюсами. Этого второго полюса я у Глик не вижу. Я вижу, должно быть, очень хорошую женщину, которая много думает о своих отношениях с Богом и иногда с мужчиной. С мужчиной мало, любовной лирики очень мало. Но то, что я читал, — это какая-то удивительная монотонность.

Полевые цветы