Нобель. Литература

Что вы сказали? Вы хотели бы
Жить вечно? Другие ваши идеи
Столь же притягательны? Определенно,
Вы не замечаете нас, не слышите нас,
На вашей коже
Солнечные пятна, пыльца
Желтых лютиков. Я обращаюсь
К вам, глядящим поверх
Высокой травы, трясущим
Своей погремушкой:
О душа! душа! Сколько можно
Вглядываться в себя? Одно дело —
Презрение к людям, но почему
Пренебрегать обширным
Лугом? Куда устремлены ваши взоры,
Скользящие над головами лютиков?
Убогое представление о небесах: отсутствие
Изменений. Лучше чем на земле? Что
Можете знать об этом вы, затерянные среди нас,
Не укорененные ни здесь, ни там?

Это по мысли даже мило. Просто это изложено никак, в том-то и дело. Я вообще думаю, что верлибр — это очень славная штука, но, как говорил Давид Самойлов, тогда это должно быть «отойдите, непосвященные», тогда это должно быть действительно показателем чрезвычайно высокого мастерства. Когда вы пишете свободным стихом, вы должны сделать так, чтобы сила мысли, оригинальность мысли, внутренний костяк формы держали стихотворение там, где вы демонстративно отворачиваетесь от таких скреп, как рифма и размер. Вы должны держать стихотворение чем-то более глубоким: динамикой внутренней, потрясающей мыслью, как у Самойлова удерживает:

В третьем тысячелетии
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени —
Лет на сто или двести.
В его повести
Пушкин
Приезжает во дворец
В серебристом мерседесе
С крепостным шофером Савельичем.

И так далее. То есть дело даже не в том, что это мысль такая уж нестандартная, здесь дерзость необычайная. Свободный стих должен подчеркивать свободу мысли. Почему эти стихи нельзя было написать, все это, весь этот садовничий цикл, классическим ямбом, совершенно непонятно. Вот еще.

Ничья печаль несравнима с моей

Вам, погруженным в такие мысли,
Оставляющим утомительные следы,
Не место в этом саду; мужчина
Демонстративно занимается прополкой,
Женщина хромает, отказывается переодеться,
Привести в порядок волосы.
Вы полагаете, мне есть дело
До вашей ссоры?
Хочу, чтобы вы знали:
Я ожидал большего от двух созданий,
Наделенных разумом, — если не того,
Что вы будете заботиться друг о друге,
То, по меньшей мере, понимания: печалью
Отмечены вы, весь ваш род, затем,
Чтобы я узнавал вас, как узнаю голубые
Метки дикой сциллы, белизну
Лесной фиалки.

Это стихотворение от имени Бога, но от имени Бога можно сказать гораздо более серьезные и более страшные вещи. У Маяковского Бог говорит: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Это страшно сказано, но от имени Бога такое можно сказать именно потому, что это огромная дерзость, непозволительная дерзость, Маяку никогда не могли простить этих слов. Если вы дерзаете говорить от имени Бога, пусть он у вас говорит что-то ослепительное, а здесь он говорит: «Вы не заботитесь друг о друге, и поэтому я не буду заботиться о вас».

Опять-таки, будь это высказано чуть с меньшей претенциозностью, с этим произвольным, абсолютно произвольным, никак не мотивированным делением на строки, переносами такими, анжамбеманом в верлибре — это вообще дикость, но, тем не менее, и чуть менее патетически, тогда можно было это с интересом читать. Но меня смущает именно банальность, выдающая себя за небанальность.

В мире сегодня, я думаю, десятки тысяч поэтов, которые могли бы претендовать на Нобеля с большим основанием, и мне обидно именно за то, что Луиза Глик называется поэтом, не имея для этого никаких стопроцентных оснований. Стопроцентных оснований, наверно, не может быть, мне сейчас скажут: «Вы как судья Савельева, которая говорит Бродскому: „А кто вас назначил поэтом?“». Это от Бога.