Нобелевская премия

Я вдруг почувствовал то, чего не испытывал десятилетиями, про что я за все эти годы совсем позабыл: страх, постоянный спутник моего детства. Безумный страх. Страх перед старшими детьми, боязнь их насмешки, их кулаков, их подлости, а прежде всего страх перед тем большим бородатым человеком по имени Руне Кольстрём, чьё изменчивое настроение, приступы гнева и наказания подчинялись какой-то непредсказуемой кривой. Будешь мне мести весь двор, и никаких возражений! Неважно, был ли ты быстр или медлителен, тих или громок, всё равно тебя подстерегала опасность, что ты слишком медлителен, слишком быстр, слишком тих или слишком громок. Тебе сегодня чистить туалеты! А мы посмотрим, останется ли у тебя после этого еще охота пошуметь! За каждой едой приходилось глотать не жуя, потому что, во-первых, еды никогда не хватало на всех, а во-вторых, нельзя было знать, удастся ли поесть в следующий раз. Таким безобразникам, как ты, нечего делать за столом! Вон отсюда! Стой за окном и смотри, как едят другие, и попробуй только сдвинуться с места! И, разумеется, при самом отбывании наказания можно было дополнительно провиниться, собственно, как раз тогда ты и делал что-то обязательно не так. И тогда были побои – ладонью, кожаным ремнем, большой линейкой, всем, что попадалось под руку. Побои, от которых было больно не только потому, что они были жестокими, но и потому, что были несправедливыми и подлыми.

Время от времени нас посещали «дамы-общественницы», красиво одетые женщины, которые, как нам говорили, поддерживали детский дом деньгами, и я, десятилетний, предстал перед ними и с негодованием рассказал, что директор детдома избил меня. Прежде чем они успели возразить, я задрал рубашку и продемонстрировал им синие рубцы.

Тем самым я сделал Руне Кольстрёма своим смертельным врагом. С этого дня начались действительно подлые наказания. Раздеться догола и марш в угол! Пусть все видят твой позор! Можешь сожрать хоть всё помойное ведро, ничего лучшего ты не заслужил! Я должен был ночью спать без одеяла, и никто из остальных мне не помог, не впустил меня к себе под одеяло, никто. Если бы уже тогда я не умел открывать простые замки на дверях комнат и не смог прокрасться к своей сестре, я бы просто замёрз насмерть.

Они знали, что я сказал правду, но они ничего не предприняли, не помогли мне. Те дамы-общественницы. Я возненавидел их едва ли не сильнее, чем самого Кольстрёма. Но, разумеется, больше я их никогда не видел.

После этого случая я выбрал партизанскую тактику. Я даже слова такого не знал, я, так сказать, сам изобрёл партизанские методы. Пропадали или приходили в негодность вещи, но моим алиби при этом был замок, который отделял меня от них. Руне Кольстрём постоянно имел проблемы со своей машиной. То и дело ужасно воняло в его доме, где он жил рядом с детдомом. В его почтовом ящике валялись дохлые крысы. Или в его резиновых сапогах, если он по неосторожности оставлял их снаружи.

Особенно выводили его из себя эти дохлые крысы. Тогда он неистовствовал по всем коридорам, бушующий колосс, внушающее ужас чёрное чудовище, от которого мы забивались во все углы и щели. Несдобровать тому, кто это сделал! – кричал он всякий раз. – Уж если я его поймаю, он меня попомнит!

От одних только этих воспоминаний у меня вспотели ладони и участился пульс. О боже, я всё ещё боялся этого человека! Моё тело помнило его и испытывало перед ним страх. Моё тело не хотело возвращаться в это место.

Ожесточённый ветер, с которым я боролся, был так силён, будто хотел сдуть меня назад, в Стокгольм. Белые густые хлопья гипнотизирующим потоком устремлялись мне навстречу, будто говоря: «Ты едешь не туда!»

Ничего, говорил я себе. Пусть. Я не остановлюсь. Я буду ехать дальше, доберусь до детдома в Кроксберге и поставлю Кольстрема к стенке. Или погибну при этой попытке.

Вдруг снежный вихрь разом стих, и передо мной из боковой улицы вырулила снегоуборочная машина. Отбрасывая на обочину фонтан снега и рассыпая по дороге соль, она катилась передо мной, и мне оставалось лишь следовать за ней.

Наконец дело пошло. Снега больше не было и стало светать. Последние километров двадцать до Кроксберга и до детского дома, расположенного за пределами города, я ехал по нормальному шведскому зимнему ландшафту, и солнце, усталое и бледное, уже поднялось над горизонтом. Часы на арматурной панели машины показывали без десяти девять, когда я остановился у здания, которое в последний раз видел четверть века назад. Я ехал без остановки шесть часов, и бак почти опустел.