Нобелевская премия

Ганс-Улоф помотал головой.

– Нет, нет, я… мне просто интересно, кто здесь… Просто любопытство. У меня ничего не назначено.

Взгляд портье стал безжалостным.

– В таком случае я вынужден просить вас пройти дальше, не загораживать дорогу…

Это уж было слишком. Ганс-Улоф озадаченно огляделся. Вход был шириной в несколько метров, и, кроме них двоих, поблизости не наблюдалось никого, кому он мог загородить дорогу.

– Но…

– …господин Андерсон, – завершил фразу портье.

Ганс-Улоф замолчал. От холодного взгляда мужчины, который неизвестно откуда знал его фамилию, у него мороз прошёл по коже.

– О'кей, – тихо произнёс он. – Я ухожу.

И тут наконец-то Ганс-Улоф Андерсон впервые решил посетить своего шурина, чёрную овцу семьи, о существовании которого не должен был знать никто из его окружения, последнего живого родственника его умершей жены, и спросить у него совета.

Запутанными путями он проехал к городской тюрьме Стокгольма и заказал свидание с Гуннаром Форсбергом. Это свидание ему дали. Полчаса спустя он сидел напротив меня и рассказывал мне свою историю тихо и жалобно.

Глава 16

Он меня боялся. И правильно делал.

Я просто нюхом чуял его страх, хотя его отделяли от меня стекло и решётка. Я узнавал этот страх по тому, как он сидел, обвив ногами ножки неудобного складного стула, какие администрация стокгольмской городской тюрьмы считает допустимым предлагать посетителям. Я читал этот страх в его движениях. Я слышал этот страх в его голосе. И его счастье, что я чувствовал этот страх, а то я не знаю, что было бы, если б Ганс-Улоф Андерсон посмел явиться ко мне с такой историей без трясущихся коленей, без пота на лбу и не обделавшись с испугу, который можно было обонять.

– Идиот, – сказал я после того, как тягостное молчание продлилось достаточно долго.

Он вздрогнул, сжал губы, поднял трусливый взгляд и тихо сказал:

– Что толку от того, что ты меня обругаешь?

– Было полным идиотизмом с твоей стороны ехать прямиком в полицию после такого телефонного звонка. Было полным идиотизмом оставлять Кристину на секретаршу, которая понятия не имела, о чём идёт речь.

– Да, я не спорю. Это было идиотизмом. Теперь я и сам это знаю. Но видит Бог, я впервые в жизни столкнулся с такими людьми!

– Ах да, как это я забыл! Господин учёный. Стоящий слишком высоко над тёмными инстинктами и низкими побуждениями. – Я разжал кулак: суставы пальцев были стиснуты до боли, а на ладони отпечатались следы ногтей. – Даже самый большой во всей стране кретин, дорогой мой зять, в первую очередь позаботился бы о своём ребёнке. Можешь называть это инстинктом наседки, но всякий нормальный человек сломя голову помчался бы в школу, прорвался сквозь все преграды, заслонил собою ребёнка и криком созвал полгорода. А ты? О нет, какая наглость с моей стороны – так говорить с тобой. Орать на тебя. На тебя, представителя научной элиты. На тебя, обитателя медицинского Олимпа. На тебя, распорядителя Нобелевской премии. Это против всяких правил и понятий о чести, не так ли?

Он открыл было рот, но у него хватило ума не произнести ни звука.

Я подавил рвавшиеся наружу чувства и сказал себе, что теперь бессмысленно неистовствовать, этим я добьюсь лишь того, что войдёт охранник и прекратит свидание, и никто от этого не выиграет.

– Я говорил тебе, чтобы ты берёг Кристину, – объяснил я как можно спокойнее. Но, видимо, всё же не так спокойно, как мне хотелось. – Ведь я говорил тебе это, а?

Он кивнул.

– Да.

– И что я тебя убью, если с Кристиной что-нибудь случится, я тебе тоже говорил, так?

Он сглотнул.

– Гуннар, после аварии я ни капли в рот не брал, видит Бог…

– Ч-чёрт! – вскричал я и, опрокинув стул, изо всей силы ударил кулаком по бронированному стеклу, которое защищало от меня Ганса-Улофа. – Ты истребил мою семью! Ты губишь нас одного за другим, и не рассказывай мне после этого, что ты не виноват!

Я услышал за спиной низкий голос:

– Гуннар. Успокойся.

Я обернулся. Охранник. Вырос как из-под земли. Светловолосый, стройный, но медвежьей силы мужчина с тонко подбритой бородкой и скучающим презрением ко всем арестантам на лице, словно говорящем: «Я всего лишь делаю свою работу». Когда в начале свидания Ганс-Улоф попросил его оставить нас одних, он тут же вышел, чего не делал раньше ни один охранник – например, когда об этом просил кто-нибудь из моих адвокатов.

Я уставился на него невидящим взглядом. В глазах у меня было темно.

– Он погубил мою сестру… – услышал я собственный хрип, – а теперь… Сперва Ингу… а теперь…

Должно быть, я действительно был не в себе, если выдавал такое.

– Гуннар, – ответил охранник, – что бы там ни было, но если ты не будешь сдерживаться, мне придётся прекратить свидание. Так что попытайся дышать спокойно, подними стул и сядь на него.

Я успокоил дыхание, поднял стул и сел за привинченный к полу стол из крашеного железа.

– Мне остаться? – спросил охранник, обращаясь к Гансу-Улофу.

Тот отрицательно покачал головой.

– Спасибо, но это действительно очень интимный разговор.

– Как скажете, – ответил мой надзиратель и снова вышел за дверь со смотровым окошком.