Нобелевская премия

— Долгое время все шло хорошо. И не причиняло неудобства. Время от времени надо было написать любезный отзыв, о'кей, но банковский счёт в Швейцарии растёт, разве плохо? Требуется маленькая доверительная информация в своём кругу? Плевать на предписания, если следующий доклад состоится в Таиланде. — Боссе замолк, задумчиво кивая. — Всё это детская игра, естественно. В принципе, мне с самого начала было ясно, что это их долгосрочная программа — купить Нобелевскую премию.

— Их? — задал Ганс-Улоф вопрос, который давно уже пора было задать. — Кто это они!

— «Рютлифарм», естественно. Швейцарская фирма, занимает ту же нишу, что некогда «Хоффманн-Лярош», только «Рютлифарм» сравнительно небольшое предприятие, над которым висит постоянная опасность быть поглощённым одной из крупных фирм. «Пфицср», «Мерк», «Глакско» — они все стоят на низком старте, с кассой, превышающей военные бюджеты иных стран. Другими словами, «Рютлифарму» требовалась долгосрочная стратегия, чтобы поднять свой биржевой курс.

— Нобелевская премия.

— Я полагаю, это центральная часть всей стратегии. Я следил за курсом. Он вырос на тридцать два процента с момента объявления. В пересчёте на рыночную капитализацию это… я не знаю, но миллиарды точно. И теперь «Рютлифарм» стоит на ногах так прочно, как никогда. И это наверняка лишь начало.

Ганс-Улоф ощутил в глубине утробы чёрное, бездонное чувство, которое могло быть только жутким страхом. Значит, Кристина и он втянуты в махинации, в которых замешаны миллиарды. Это объясняло ту безоглядную решимость, с какой действовали неизвестные.

И это заставляло бояться худшего, что могло быть.

— Всё это имеет отношение и к катастрофе в Милане, не так ли? — в страшной догадке спросил Ганс-Улоф. — Те трое тоже стояли в списке на расплату?

Боссе кивнул.

— За неделю до выборов недоставало ровно одного голоса для верного результата.

Как раз вовремя Ганс-Улоф сообразил, что и с Боссе ему нужно сохранять видимость. Он не мог сейчас доверять никому, ради дочери он был вынужден носить эту страшную тайну в себе.

— Деньги правят миром, да? — сказал он в слабой попытке как можно скорее свернуть разговор. — Вот и до нас они добрались.

Его приземистый коллега, казалось, вздохнул с облегчением, что разговор обошёлся без тяжёлых последствий.

— Таков ход вещей. Бессмысленно ему противостоять.

— Да, — кивнул Ганс-Улоф. — Бессмысленно. Ты прав.

— И всё равно мы должны пойти выпить, — сделал Боссе ещё одну попытку. — Лучше всего перед моим отпуском. — Боссе Нордин каждый год брал свой отпуск так, чтобы вернуться незадолго до Нобелевских торжеств.

Ганс-Улоф отмахнулся.

— Дай мне немного времени всё это переварить. Отчётливо почувствовав, что Боссе недоволен таким

ответом, он предложил перенести их совместный вечер на нобелевскую неделю, с этим предложением его собеседник наконец согласился, и они разошлись по своим кабинетам.

Глава 13

Какими бы шокирующими ни были откровения Боссе в первый момент, в принципе они лишь подтвердили то, что Ганс-Улоф подозревал с момента голосования, с появления человека с широко расставленными глазами: Каролинский институт давно уже не был тем тибетским раем Шангри-Ла, не затронутым мировым злом, за какой Ганс-Улоф его принимал, хотел принимать. Невинность была потеряна, и в нормальных обстоятельствах он скорбел бы об этом. Но обстоятельства не были нормальными.

Шли дни, выстраивались в ряд недели, и октябрь миновал. Ганс-Улоф дни напролёт работал с одержимостью человека, который хочет забыться в работе, а вечерами и в выходные дни он стерёг свой телефон. Минуты, которые он время от времени мог провести в беседе с Кристиной, были единственными, когда чувство подавленности немного отпускало его. У неё всё было хорошо. Ей давали есть и пить и регулярно свежее бельё, в её распоряжении был отдельный туалет и душ, множество книг и кассетный магнитофон с музыкой, и её охранники были профессионалами, которые никогда не показывались ей без чёрной маски. Ганс-Улоф цеплялся за эту надежду: что он имеет дело с профессионалами, которые просто выполняют свою работу, причём настолько хорошо, что потом не понадобится устранять свидетельницу.

Но похищение — для жертвы ни с чем не сравнимая, исключительная ситуация, и чем дольше она длится, тем тяжелее её душевные последствия. Ганс-Улоф замечал изменения в том, что рассказывала Кристина, и в тоне, каким она это делала. Вначале они были незаметны, а потом становились всё отчётливее. Она не только смирилась со своим положением, но даже свыклась с ним. Она рассказывала, что один из охранников по её просьбе принёс ей кассету с записями её любимой группы — Ганс-Улоф был не в состоянии даже понять название этой группы, не то что запомнить. Она уже беспокоилась о людях, которые её охраняли, и с сочувствием вникала в их проблемы. Довольно скоро она перестала употреблять слово «охраняют», а говорила, что эти люди «заботятся о ней». И наконец она начала говорить «мы». «У нас тут стало холодно ночами», — говорила она, например, и Ганса-Улофа брала оторопь.