Нобелевская премия

С первого дня заключения я лихорадочно ждал последнего. И главной причиной этого было не моё естественное стремление к свободе, причина крылась скорее в людях, которые меня в тюрьме окружали. Ведь почему тюремные структуры так наглядны и просты для понимания? Они обязаны быть таковыми, иначе большинство сидельцев не врубались бы, что им делать и чего не делать.

Ибо среднестатистический узник тюрьмы глуп настолько, что представить почти невозможно. Даже самый большой идиот в том детдоме, где я вырос, — а там было полно идиотов, — казался бы в здешнем окружении просто гением, заслуживающим Нобелевской премии. Собственно, это было самое унизительное в наказании лишением свободы: вдруг очутиться на одной ступени с этими… существами, ментальная ёмкость которых не выходит за рамки простой реакции на раздражитель, как то: «хочу иметь — хватаю» или «не могу терпеть — бью». В столовой рядом со мной сидели мужчины с интеллектом осы-наездницы, и нередко приходилось ради телесной целости и невредимости участвовать в разговорах, в которых и Сэмюэлю Беккету было бы чему поучиться по части абсурдности.

Я часто спрашивал себя, не является ли средний уровень тюремного интеллекта следствием того, что полиция тоже не семи пядей во лбу и изловить поэтому способна лишь необычайно глупых преступников. Но как же, чёрт возьми, они тогда смогли поймать меня?

После разговора с ненавистным зятем мне стало ещё тяжелее переносить тюремную обстановку. Безжизненную серость коридора. Всегда один и тот же запах при входе в столовую и псевдокрасивые цветные орнаменты на её стенах. Удушающую тесноту моей камеры.

И Гансу-Улофу, конечно, удалось добиться моего освобождения. Правда, пришлось ждать целую неделю, но потом меня отконвоировали в кабинет директора, который, держа в руках письмо на официальном бланке, с фальшивой улыбкой оглядел меня с ног до головы и известил, что я буду досрочно освобождён из тюрьмы и остаток наказания буду отбывать условно.

— Когда? — задал я единственный вопрос.

— Первого декабря, — сказал директор.

Это был неприметный мужчина с мясистым лицом, водянистыми глазами и склонной к экземе кожей, гнусавый и постоянно создающий вокруг себя беспорядок. Ходили слухи, что недавно от него ушла жена, после двадцати трёх лет брака.

— Значит, на следующей неделе? — уточнил я.

— Ну да, в понедельник. Придётся подождать, — рявкнул он. Улыбка с его лица исчезла, как не бывало. — Я против этого, говорю вам совершенно откровенно. Директивы, на которых основано ваше освобождение, на мой взгляд, сомнительны. Новый министр юстиции хочет сэкономить денег на строительство новых тюрем, поэтому раздаёт помилования направо и налево всем, у кого большие сроки.

Я не сказал ничего. Человек на его посту и должен был видеть дело таким образом.

Он раскрыл папку с моим отнюдь не тощим делом и сунул письмо туда.

— Просто возмутительно, что я получил это только сейчас. Совершенно очевидно, что решение по вашему делу готово уже давно, а я узнаю об этом в последнюю минуту.

— Действительно, это неслыханно, — согласился я с тихой улыбкой.

Не перестаёшь удивляться, с какой изощрённостью фабрикуются интриги такого рода. Решению по моему делу не было и нескольких дней, но специально постарались, чтобы это выглядело иначе. Маскировка, обман, запутывание следов. Всё из чистой привычки, скорее всего. Почерк власти.

Директор подозрительно оглядел меня.

— Вы что, смеётесь надо мной, Гуннар?

— Нет, — ответил я. — Я сам был бы рад узнать об этом раньше.

Он заморгал. С этой стороны он, судя по всему, вообще не подходил к делу.

— Ах да, конечно. — Он нервно хлопнул по моей папке обеими руками, отчего все бумаги в ней расползлись в разные стороны. — Я против этого, как я уже сказал. Я вижу в вашем случае большую опасность рецидива. Исключительно большую. Я с ходу мог бы назвать пять, да что там, десять убийц и грабителей банков, насчёт которых у меня было бы куда меньше сомнений, отпускать ли их, чем насчёт вас, Гуннар. — Убийство и ограбление банка для него стояли явно на одной ступени, с точки зрения их опасности для общества. Он назидательно поднял указательный палец, что выглядело исключительно потешно. — Только под надзор, подумайте об этом! И при таком количестве судимостей вы должны отнестись к этому со всей серьёзностью.

Я обещал подумать об этом. И отнестись со всей серьёзностью.

Он открыл мою папку и попытался снова сдвинуть вместе все бумаги, но они только смялись по краям ещё сильнее.

— Ваш случай таков, что следующая провинность приведёт вас за решётку до скончания времён. Тогда вам уже не помогут никакие сомнительные указы министерства юстиции. Если на ваших запястьях ещё раз защёлкнутся наручники, Гуннар, вы будете квалифицированы как неисправимый рецидивист, это бесспорно. И тогда уж вам придётся присматривать себе могилу на тюремном кладбище.

— Понял, — сказал я.

Если это цена за то, чтобы спасти Кристину, я готов её заплатить. Лишь бы только наручники не защёлкнулись раньше, чем она окажется на свободе.