Нобелевская премия

Он нашёл ещё одну бумагу в этой многострадальной папке.

— Вы снова попадаете к вашему прежнему куратору Перу Фаландеру, отмечаться будете раз в неделю. Не очень-то много он смог для вас сделать в прежние разы, но, по крайней мере, он вас знает.

Что касалось Пера Фаландера, то моё мнение диаметрально расходилось с мнением директора. Пер Фаландср сделал для меня очень много. Он был моим надзорным куратором с начала отбывания моего первого подросткового условного срока, и это именно он убедил меня, что моя юношеская деятельность по краже со взломом не имеет будущего. После этого он помог мне начать прибыльную карьеру профессионального промышленного шпиона, устроил мне первые задания и контакты и объяснил необходимость получения хорошего образования в этой профессии.

— Годится, — сказал я.

Директор ещё порылся в бумагах и превратил изначальный беспорядок в полный хаос.

— Известить ли кого-нибудь о вашем освобождении? Вашего зятя, может быть? Ведь это же он, этот, эм-м, Ганс-Улоф Андерсон?

— Спасибо, в этом нет необходимости, — ответил я, забавляясь многозначностью этого ответа, оценить которую только я один и мог.

— Как скажете. Во всём прочем обычные обязательства, отмечаться в полиции, если будете покидать Стокгольм, и так далее, вам всё это уже известно.

— Да, — сказал я. — Мне это уже известно.

Когда тебя выпускают из тюрьмы, это немного сродни вышвыриванию за дверь. Получаешь назад вещи, которых не видел уже несколько лет и которые стали тебе чужими, подписываешь бесчисленное количество бумаг, читать которые не хватит никаких нервов, получаешь смехотворную сумму в качестве выходного пособия, и наконец-то перед тобой открываются две двери, решётчатая и железная, и ты оказываешься на улице. Пока ты озираешься и шуришься на полуденный свет, железная дверь захлопывается у тебя за спиной, и слышно, как задвигаются запоры. Ты оборачиваешься, видишь серые железные ворота и высокую серую стену, и хотя рад до безумия, что снова очутился на воле, поначалу делается страшно. Кому годами предписывался каждый шаг, тому тяжело даётся даже решение, куда пойти — налево или направо.

Я на минутку закрыл глаза, вдохнул колючий холодный воздух и ощутил, как он режет слизистую оболочку. Я не мог позволить, чтобы мне хоть что-нибудь давалось тяжело. Надо было принимать ясные решения, и поскорее. Надо было действовать.

Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что от мук выбора — налево или направо — в любом случае избавлен: тёмно-серый «вольво» Ганса-Улофа стоял чуть поодаль от тюрьмы.

У него хватило ума не махать мне руками у всех на виду.

Я пересёк улицу, оглядевшись и не обнаружив ничего подозрительного, прошёл вдоль припаркованных у обочины машин и юркнул на пассажирское сиденье.

— Хвоста за тобой не было? — первым делом спросил я, устраивая в ногах потёртый вещевой мешок с пожитками.

Он испуганно сглотнул.

— Что? Нет. Надеюсь, что нет.

— Насколько ты уверен?

— Насколько я уверен?.. Понятия не имею. Мне пришлось делать такое впервые в жизни. — Он покусывал нижнюю губу. — Я два часа колесил по городу, прежде чем поехать сюда. Я въезжал в многоэтажные парковки, делал там петлю на первом этаже и снова выезжал. Я старался проскакивать на светофоре последним, перед тем как зажигался красный свет, и смотрел, не едет ли кто за мной. Так в кино показывают.

Я хмуро кивнул.

— Уже кое-что. А теперь поезжай вперёд и сверни на какую-нибудь большую парковку.

Ганс-Улоф хотел что-то ответить, но я приложил к губам указательный палец, и он понял. Должно быть, тоже видел в кино.

Мы ехали по привольно спланированной местности, которую можно было принять за музей под открытым небом, где собраны все строительные грехи двадцатого века, и наконец добрались до супермаркета с такой громадной парковкой, что она могла служить взлётной полосой аэродрома. По моей указке Ганс-Улоф заехал в закуток, где можно было припарковаться между контейнерами для мусора и навесом для покупательских тележек. Я вышел и стал обыскивать машину на предмет жучков и датчиков для пеленга. Человек я недоверчивый и имею свои привычки.

Стоял собачий холод, дул резкий ветер. Ощупывая мёрзнущими пальцами обычные места — крылья, бамперы, всё, куда можно дотянуться проворной рукой и прицепить что-нибудь на магните, — я размышлял, не тайная ли то стратегия государственной службы исполнения наказаний: ослабить иммунную систему заключённых перегревом камер настолько, чтобы можно было потом не рассчитывать на их возвращение с воли, из нормальной шведской зимы.

Ничего не нашёл. Ни датчика для пеленга, ни жучка.