Нобелевская премия

Большинство врачей неуютно чувствуют себя в церкви, особенно когда поводом для их присутствия служит отпевание. Помыслы и стремления медицины направлены на улучшение жизни или хотя бы на её продление, и тому, кто отдаёт свои силы этой борьбе, тяжело оказаться перед лицом факта, что, несмотря на все старания и достижения, в конце жизни неизбежно стоит смерть, как и во все времена, без надежды на другой исход.

В нынешнем случае смерть наступила преждевременно, неожиданно и с чудовищной внезапностью, к тому же она унесла трёх выдающихся медицинских исследователей — что было совсем уж подло. Поскольку власти Италии не выдали трупы трёх профессоров ко дню отпевания — поговаривали, что они ещё не извлечены полностью из обгоревших обломков, — у алтаря стояли лишь фотографии, обрамлённые в сдержанный хром, с чёрными траурными лентами, крупноформатные чёрно-белые копии официальных портретов, которые пресс-служба Каролинского института держала наготове для публичных Целей. Выглядели они достойно, все трое. Их вдовы сидели в первом ряду, одна была в слезах, остальные две ещё пребывали в шоке.

Скамьи позади них были зарезервированы для профессуры института, дальше располагались ассистенты, аспиранты, лаборанты, секретарши, служащие администрации и, наконец, многочисленные студенты, насколько в церкви хватало места.

В середине четвёртого ряда сидел профессор Ганс-Улоф Андерсон, фармаколог, который работал в институте уже больше девятнадцати лет. Впоследствии он признавался, что совершенно не вникал в слова священника. Вместо этого он украдкой поглядывал на свои часы и спрашивал себя, все ли с ними в порядке; уж больно медленно тянулось время.

Пока священник вещал, какие замечательные люди были трое умерших, и все с серьёзными минами слушали, Ганс-Улоф Андерсон мысленно уже забегал вперёд. Придётся пожимать вдовам руки и выражать соболезнования, а этого момента он страшился. Но деваться некуда. Трое погибших были его коллегами, знали они друг друга и по общим праздникам, приёмам и другим поводам. Более того, одна из этих женщин насколько неожиданно, настолько же и трогательно заботилась о его дочери Кристине после того, как жена Ганса-Улофа Инга четыре года назад погибла в автокатастрофе.

Долг. И он понятия не имел, как его искупить теперь, когда это и возможно, и необходимо сделать. Он даже не знал, что сказать. Всё случилось так внезапно.

Ганс-Улоф говорил впоследствии, что испытывал нечто вроде досады. Каким ветром этих трёх вообще занесло в Италию? У членов Нобелевского собрания в начале октября и в Стокгольме дел полно, причём куда более важных!

Он рассказывал также, что обернулся, ощутив на себе чей-то взгляд. То был Боссе Нордин, сидевший через три ряда от него, в стороне, под витражами; он о чём-то перешёптывался с мужчиной, которого Ганс-Улоф никогда прежде не видел. Гансу-Улофу показалось, что оба смотрели на него, но отвели глаза именно в тот момент, когда он оглянулся.

Боссе был кем-то вроде лучшего друга Ганса-Улофа по институту, если понятие дружбы вообще применимо к институту, атмосфера которого в высокой мерс заряжена соперничеством. Ганс-Улоф охотно согласился бы и с тем, что чувство близости могло возникнуть оттого, что их кабинеты располагались строго друг против друга по обе стороны Совиной аллеи, и, разговаривая по телефону, они могли видеть друг друга в окно. Речь в этих разговорах редко шла о научных предметах. Направления, в которых они работали, практически не совпадали: Боссе занимался физиологией клетки, а Ганс-Улоф — фармакологией. Разговаривали они о проведении свободного времени, об институтских событиях, о воспитании: как-никак у Боссе было четыре дочери, две из которых уже вышли замуж, и отцовского опыта у него хватало на все случаи жизни.

Ганс-Улоф размышлял, кем мог быть этот мужчина. В кабинете Боссе он его ни разу не видел, ему бы запомнились эти странные рыбьи, широко расставленные глаза. Боссе внимательно слушал его с неподвижным лицом, только изредка кивал или задавал короткий вопрос. Наверное, речь шла об одном из таинственных гешефтов Боссе. Ганс-Улоф не знал точно, но какие-то побочные дела Боссе должен был вести, при его-то стиле жизни. Дом в лучшем районе Ваксхольма, всегда самая последняя модель «вольво», отпуск в Таиланде или Малайзии — то, что жалованья университетского профессора для этого недостаточно, Ганс-Улоф хорошо знал, а в то, что Боссе имеет всё это за счёт биржевых спекуляций, он просто не верил.

Ганс-Улоф заметил, что одна немолодая женщина, служившая, как он смутно припомнил, в учебной администрации, с большим неодобрением наблюдает за тем, как он оглядывается, и он снова сел прямо. Он говорил себе, что в принципе его совершенно не касается, какими делами занимается Боссе. Священник, кажется, закончил свою речь, хор пел что-то торжественное. Когда люди вокруг начали вставать, поднялся и Ганс-Улоф, попутно взглянув в сторону Боссе Нордина и, к своему удивлению, заметил, что тот в это время как раз указывает на него, а худой мужчина с рыбьими глазами понимающе кивает.