Нобелевская премия

Но теперь было уже поздно. Молча кивнув на свободный стул, Ганс-Улоф обошёл свой письменный стол, взял с полки первые попавшиеся документы и звучно шлёпнул ими о стол, чтобы посетителю стало ясно: его ждёт работа, важная работа, и её очень много. Он глянул в окно — в сторону здания Нобелевского института клеточной физиологии, но Боссе в его кабинете не было.

Когда он снова повернулся, мужчина уже раскрыл свой чемоданчик и положил его на стол. В нём было что-то красновато-коричневое и сине-белое, и Гансу-Улофу пришлось сперва проморгаться и поправить очки, прежде чем он понял, что это купюры в пятьсот крон, пачками. — Здесь три миллиона, — сказал мужчина. Ганс-Улоф в первое мгновение онемел. Так вот в чём дело. Незнакомец — журналист и пытается таким образом получить информацию. Видимо, хочет знать, что теперь будет с голосованием. Кто займёт место умерших. Никто. Но этого ему Ганс-Улоф не расскажет. Разумеется, Каролинский институт должен был бы поставить на вакантные места новых людей. И состоялись бы новые выборы в Нобелевское собрание. Но этот процесс требует нескольких недель.

Или мужчина хотел узнать что-то совсем другое? Может быть, кто в этом году может получить Нобелевскую премию по медицине? Конечно, это было бы чудовищно. Чудовищно и то, что кто-то видит в нём человека, готового пойти на разглашение таких сведений.

К нему вернулся дар речи.

— Это бессмысленно, — сказал он и отрицательно помотал головой, чтобы подчеркнуть, насколько бессмысленно.

— Я всего лишь порученец, — сказал мужчина. Он протянул руку, тронул чемоданчик и чуть-чуть подвинул его к Гансу-Улофу Андерсону. — Люди, пославшие меня, поручили мне предложить вам эту сумму — три миллиона шведских крон наличными, — если вы проголосуете на предстоящем присуждении Нобелевской премии по медицине за госпожу профессора Софию Эрнандес Круз.

Ганс-Улоф Андерсон уставился на мужчину с чувством нереальности происходящего. Само предположение, что кто-то может запросто явиться в кабинет члена Нобелевского комитета с полным чемоданом денег, всерьёз ожидая, что тот возьмёт эту взятку, было смешно. Но то, что все эти старания делались именно ради Софии Эрнандес Круз, граничило с абсурдом.

София Эрнандес жила и работала в Швейцарии. Известность она приобрела в своё время в университете испанской провинции Аликанте благодаря экспериментам по взаимодействию между гормональной системой и нейронной структурой. Блестящая концепция этих экспериментов привлекла Ганса-Улофа с самой первой её статьи, которую он прочитал. Вместе с тем, своими экспериментами она навлекла на себя бурю общественного возмущения, и не только в Испании, но в Испании прежде всего. Даже в Каролинском институте Ганс-Улоф оказался в одиночестве со своей положительной оценкой, и в их кругу считалось, что испанка не имеет никаких шансов. То, что кто-то пытается добиться для неё Нобелевской премии путём подкупа и обращается с этим как нарочно к нему — видимо, единственному члену собрания с правом голоса, кто и без того решил голосовать за Софию Эрнандес, — выглядело комично.

— Могу ли я расценивать ваше молчание как согласие? — осведомился посетитель с широко расставленными глазами и сделал извиняющийся жест. — Я должен передать моим распорядителям ваш ответ.

Ганс-Улоф подтянул к себе стул, из абсурдного чувства, как он впоследствии рассказывал, что должен держать по отношению к деньгам безопасную дистанцию, и, потрясённый, опустился на него.

— Вы с ума сошли. Сейчас же заберите ваши деньги и убирайтесь отсюда.

Посетитель со стоном вздохнул и тихо сказал:

— Вы делаете ошибку, отказываясь от них. Поверьте мне.

— Вон, — прошептал Ганс-Улоф.

— Послушайте добрый совет. — Посетитель тряхнул головой, но не с укоризной, а скорее озабоченно. — Возьмите деньги и сделайте то, что от вас требуют.

— Вон.

— Возьмите их. Сделайте милость, возьмите их.

— Вон!— взревел Ганс-Улоф. — Сейчас же выйдите из моего кабинета, или я позову полицию!

— Ну хорошо. — Мужчина поднял руки и встал. — Хорошо. Как вам будет угодно. Нет проблем. — Он повернул чемоданчик к себе, захлопнул крышку и нажал на замки, которые защёлкнулись с таким же звуком, как наручники на запястьях. — Но вы пожалеете, что не послушались меня.

— Ни слова больше.

Мужчина и в самом деле не произнёс больше ни слова. Он взял свой тёмно-коричневый чемоданчик со стола, как будто в нём ничего не было, разве что старый бумажный хлам, повернулся и вышел, не оглядываясь.