Нобелевский лауреат

— Непременно, в какой-нибудь другой жизни, — пообещала она кому-то вслух, прежде чем стереть письмо.

Когда, наконец, она добралась до дома, уличные фонари ярко горели, и каштаны радостно нежились в их одноцветном, безжизненном свете.

Ванда распахнула дверь на балкон, вынула Генри из террариума, закурила сигарету и отправилась на кухню, чтобы приготовить ему еду. По пути включила телевизор и услышала, что после новостей гостем студии в политическом комментарии будет Гергинов. Наверное, его спросят и о Гертельсмане, но, скорее всего, очень осторожно, лишь намекнув на то, что проблема все еще остается.

«Вернулся, значит», — подумала Ванда.

Потом сменила канал и выключила звук.

Министр и без того ни во что не ставил местных журналистов. Он их не боялся, потому что давно раскусил, к тому же ведущий этой передачи был его другом.

Ванда вытащила Генри из-под холодильника, куда он снова пытался спрятаться, посадила его обратно в террариум и поставила у него под носом мисочку с едой. Когда ей нечего было делать, она могла часами сидеть перед террариумом, наблюдая за неподвижно распластавшимся на ветке Генри. Тогда ей казалось, что он живет в каком-то другом измерении. Это вдруг напомнило ей, что еще два дня назад она хотела позвонить матери.

Ванда взяла телефон и снова уселась перед террариумом. Игуана медленно жевала пищу.

Ванда набрала нужный номер. Только после шестого звонка на той стороне откликнулись.

— Алло-о-о, — пропел звучный самоуверенный голос матери. Ванда облегченно выдохнула, потому что по тону поняла, что мать чувствует себя хорошо.

Но одновременно с этим немного испугалась — может быть, ожидала услышать голос больной, немощной старухи, нуждающейся в помощи, с которой она, наконец-то, могла бы поговорить на равных. Но сейчас не было смысла даже начинать, потому что Ванда уже знала наперед, что проиграла.

— Алло! — повторила мать. — Кто у телефона?

Ванда продолжала молчать, лишь время от времени сглатывая слюну. Она не начинала разговор лишь из упрямства, так как ей было противно столь бесславно признать себя побежденной, не сказав ни слова. Но она хорошо знала, что даже одно сказанное слово может дорого ей обойтись.

— Я вас не слышу, — выкрикнула мать, и этот крик вдруг показался Ванде зовом о помощи.

— Алло, — тихо вымолвила она.

— Алло, алло, я вас не слышу, говорите громче! — не сдавался голос на том конце.

— Алло, мама, это я, Ванда.

— Алло, но кто это звонит? Как вам не стыдно издеваться надо мной?

— Мама, это я, твоя дочь.

— Бессовестные, наглые твари! — прокричала мать и повесила трубку.

У Ванды не было сил снова позвонить. Она чувствовала себя разбитой.

Мать либо совсем оглохла, либо прекрасно знала, кто звонит, и именно поэтому устроила этот цирк.

По крайней мере, Ванда услышала ее голос и убедилась, что все в порядке.

Она опустилась на пол, повернулась на бок и свернулась клубочком. Телефон положила рядом. Ей очень хотелось заплакать, но она знала, что не сможет, а потому прижала к глазам кулаки и попыталась глубоко дышать.

Суббота неслышно приближалась. Еще немного, и она ворвется к ней в дом. Ванда решила не пускать ее. Она открыла глаза и увидела, что показывают старую американскую комедию. Ванда посмотрела весь фильм без звука, а когда он кончился, так долго смеялась, что даже Генри недовольно завозился и повернулся к ней спиной. Наверное, если бы мог, он бы от нее сбежал. Но к счастью, игуана была надежно закрыта в своем стеклянном саркофаге, и Ванда была единственным ее другом, ее защитником и богом.

В известном смысле Ванда была ей матерью.

13

Грусть живет вечно —

сухой цветок, позабытый

в книге.

Ванда беспробудно проспала всю ночь, почти восемь часов. Может, из-за того, что не стала читать перед сном, а может, потому что после неудавшегося разговора с матерью позволила себе выпить. Сон был глубоким и безмолвным, без сновидений и страхов. Она проснулась еще более отдохнувшей и бодрой, чем предыдущим утром. Правда, ей не удалось улучшить свой рекорд в качании пресса — всего двадцать восемь раз, но даже это не испортило ей настроения. Возможно, исчезла амбиция, или она просто начала свыкаться со своим новым «я».

Ванда вспомнила, что вчера она все же не выдержала и переключила телевизор на тот канал, где гостем в студии был Гергинов. На нее произвело впечатление, что его словарный запас очень изменился с того времени, когда они работали вместе. Он говорил, как человек, который разом выучил много новых слов, но не знает, как и когда их использовать. А его глаза под прицелом камеры выглядели какими-то пустыми.

«Это наше будущее», — сказал Гергинов, хотя Ванда давно уже перестала понимать, о чем именно он говорит, и ухватилась за слово «будущее», потому что оно звучало знакомо.

В нем было что-то обнадеживающее.

Ванда пила коньяк, ибо ничего другого у нее не было. Понемногу отпивала прямо из бутылки, которую достала пустой наполовину, но утром нашла у кровати полностью опорожненной.

А потом вдруг наступила суббота и началось то будущее, о котором Гергинов вещал накануне.