Нобелевский тунеядец

Вообще-то в начале литературной карьеры отношения мои с Иностранной комиссией Союза писателей складывались приветливо. Чем-то я, видно, попадал в нужную клетку пропагандистского шитья, чем-то устраивал. Молодость, незамешанность во всей прошлой крови, легкое фрондерство, немного по-английски. А главное, нужен ведь был при встречах с въедливыми иностранцами хотя бы один, кто сумел бы к месту и без запинки произнести все эти тарабарские слова — экзистенциализм, трансцендентализм, эзотерический, экзотерический, эйкуменический, эсхатологический, сумел бы не перепутать (будь они неладны!) Шеллинга, Шиллера, Шопенгауэра, Штейнера, Шлимана, Шпенглера, Шардена. И при этом нормально одет, не напивается, при бороде, правда, но волос короткий, имеет семью, работал инженером... Годится, годится.

Первое крупное испытание состоялось осенью 1965-го: участие в симпозиуме-встрече с финскими писателями. "Проблемы современного романа" или что-то в этом роде. С их стороны выступила Эва Пейнанен и пятнадцать минут остроумно рассказывала о том, как трудно работать над крупными вещами в маленькой стране. С нашей — критик Бурцев полтора часа читал по бумажке набор банальностей и общих мест, которые он до этого три недели (как нам объявляли на подготовительных совещаниях) сортировал и увязывал в гладкие словесные тюки на даче в Комарове. Глава финской делегации Кай Лайтинен вслух поразмышлял о Камю и Булгакове. Критик Якименко (специалист по Шолохову) объяснил гостям, что ничего путного они создать не смогут, пока не отдадут свое перо на службу революционному пролетариату. Юрий Бондарев сказал, что стыдно заниматься сюрреалистическим трюкачеством и копаться в больной психологии всяких там холденов колфилдов, когда половина человечества голодает. Поэт Ласси Нуми сознался, что он совершенно ошеломлен страстной убежденностью предыдущих ораторов, что у него нет опыта сопротивления такому напору и что ему понадобится не меньше недели, чтобы прийти в себя, вернуться в привычный мир сомнений, ассоциаций, самоанализа, аллюзий.

Все это необычайно рассердило писателя Федора Абрамова. Федя Абрамов был как бы простая душа и очень любил правду. Как раз за два года до этого он опубликовал повесть "Вокруг да около" (журнал "Нева", №1, 1963), в которой правдиво описал, как председатель колхоза сумел в критический момент нагрянувших дождей выманить колхозников на уборку погибающего сена, пообещав ограбить их не на пять шестых от убранного, а всего лишь на две трети. Крестьяне ринулись в поля как безумные и убрали все в мгновение ока. Но на председателя разгневалось районное партийное начальство, на Абрамова обрушился в своей речи сам Хрущев, и несколько месяцев он был в опале. Но теперь Хрущев был сброшен, и наш правдолюбец снова обрел голос.

— Вот мы тут говорим, красиво рассуждаем вокруг да около, — начал он. — Всякие там "проблемы отчуждения", "образные трансформации"... Но почему же молчим о главном? Почему не хотим вспоминать, что было между нами 25 лет назад?

Он обвел притихших литераторов тяжелым взглядом из-под чуба, засопел:

— ...В мою жизнь финн вошел в тридцать девятом году. Я был совсем мальчишкой, учился в университете... Книги читал, мирно овладевал знаниями... И вдруг ворвался финн: с гранатой, пистолетом, с ножом на поясе... За что? Что я ему сделал? Начали рваться снаряды, рушиться дома. Полилась невинная кровь... Не должны мы забывать об этом, братья писатели, не должны...

Следа не осталось от традиционной финской флегматичности в мистере Лайтинене, когда он ринулся к микрофону. Сверкая глазами и лысиной, щурясь так, словно ловил Федю на мушку в амбразуре дота, он начал поливать нас очередями гортанных чухонских звуков.

— О да, мы помним... Мы не говорим вслух, как не говорят с преступником о его прежних грехах... Ваш союз с Гитлером, захват Восточной Польши... И миллионная русская армия с танками и гаубицами, брошенная на нашу маленькую страну... И штабеля трупов на линии Маннергейма, и горящий Выборг, и голодные дети, и...

В какой-то момент хорошо натасканный интуристовский переводчик сделал вид, будто у него отказала техника — в наушниках мы могли слышать только треск и пищание.

Председатель поспешил объявить перерыв.

Кое-как скандал замяли, дотянули симпозиум до финала, до банкета в "Астории"... И к кому же после всего этого мог припасть на грудь подвыпивший мистер Лайтинен?

— О, мистер Ефимов, — говорил он, подливая мне водки через край, — как мне понравилось то, что вы говорили про Кафку... "Процесс"... Суд над самим собой... "Ни одного оправдания, — сказал себе и своим надеждам Иосиф К. — ...Один палач с успехом мог заменить бы весь суд". И как мне нравится, что в 1939-м вам было всего... сколько? два года?.. И почему, скажите, и сейчас все, что вы говорите на своем кошмарном английском, мне понятно и близко, а вот там сидит ваш лопоухий Эльмар Грин, и я ни слова не могу понять из того, что он говорит на чистом финском?