Нобелевский тунеядец

Лифт, как всегда, неисправен. Поднимаюсь пешком. Здание выстроено просторно, до потолков не допрыгнуть, окна широкие. Но все внутри голо и пусто. Штукатурка и белила. Длинные коридоры.

Окно в одном конце, окно — в другом. Дневной свет затекает, как в туннель, не доползает до середины. Литературные казармы. Но ничего — как-то я тут отбарабанил свои два года.

Именно на Литературных курсах я впервые вживе увидел тех людей, которые пишут стихи для праздничных выпусков газет и журналов. Что-нибудь вроде:

Ради неба синего, ради завтра —
Ты дралась у Зимнего, наша правда.
Куцыми пророками трижды клята,
Ты грохочешь стройками, наша правда.
Ты полощешь крыльями космонавта
Надо всеми кривдами, наша правда.
Ты живи нетленная в сердце свято,
Данная нам Лениным, наша правда.

Утром перед началом лекции сияющая администраторша вбегала в аудиторию, разворачивала свежий выпуск "Правды".

— Читали?! Наш-то, Богданов — а?!

Богданов краснел, усмехался, принимал поздравления и подначивания. А вечером того же дня можно было наткнуться на него в общежитии, ползущего на четвереньках по коридору, волочащего след собственной блевотины. То ли платили за эти стихи так быстро, то ли счастливые авторы занимали под будущий гонорар, но напивались непременно в тот же день.

Вообще пили страшно.

В праздники и будни, за встречу и перед расставанием, за выход книги и рождение ребенка, со стипендии и с аванса, для куражу и для опохмелки, для знакомства и для оживления разговора, а большей частью просто потому, что как же это — чтоб не выпить?

Поднабравшись, как водится, пели хором. Иногда дрались. Били стекла и лампы. Жена одного из алкашей, Тамара, жила в общежитии месяцами и в попойках не отставала от мужчин. Миловидная, в строгих очках, похожая на учительницу ботаники, она говорила тихим приятным голосом, двигалась плавно, застенчиво улыбалась. Но, напившись, превращалась в полоумную мегеру: носилась по всем этажам общежития, вламывалась без разбора к поэтам, прозаикам и драматургам и, если те отказывались тут же овладеть ею, принималась их нещадно избивать и царапать.

Однажды, когда из грохота и воплей очередной пьяной потасовки в коридоре вырвались крики "Нож! Держите его — у него нож!", интеллигентская ненависть к хаосу и безумию одолела страх — я отпер дверь и бросился разнимать. Человек десять беспорядочно махали руками, хватали друг друга, материли, давили, падали, отползали, вскакивали и снова кидались в свалку. Бывший взрывник, а ныне саратовский поэт Малохаткин, отсидевший в лагере за то, что взорвал своего начальника, порывался покончить раз и навсегда с казахским поэтом Файзуло Хабибуло за проявленную тем неблагодарность, за недооценку влияния русской культуры. ("Мы вас, дикарей, ложку учили держать, а вы, суки-падлы...") За неимением взрывчатки он махал пудовыми кулаками, расшвыривал тех, кто пытался остановить его. Я прыгнул на него сзади, вцепился в локти, потащил прочь. Хабибуло бился в руках армянского поэта Саакяна, пытаясь дорваться до горла своего врага. Откуда-то выпрыгнула Тамара и вцепилась Саакяну в волосы. Мелькнуло минутное изумление: "Почему на Саакяна? Она же должна быть за своего собутыльника, за Малохаткина, против Хабибуло?"

Но еще через минуту я понял: она была против тех, кто разнимал.

Близко-близко мелькнули ее блуждающие белые глаза, растрепанные космы. Оскаленные зубки нацелились на мою правую кисть. Не выпуская дергающегося Малохаткина (у него уже был разбит нос, и кажется, он не очень рвался продолжать драку), я зарычал и сделал страшную гримасу, пытаясь показать ей, что благовоспитанность моя — кажущаяся, что никакими джентльменскими предрассудками ("женщин не бить!") я не страдаю и что, если она попробует прокусить мой рабочий орган, я другой рукой так ей врежу, что она два месяца не сможет преподавать ботанику или что там еще.

Кажется, до нее дошло: она застыла на минуту, вгляделась в мое перекошенное лицо и вдруг сказала спокойно и укоризненно:

— Нельзя, нельзя.

— Что нельзя?

— Нельзя, нельзя, нельзя...

— Я не понимаю...

— Нельзя быть таким...

— Каким?

— Таким холодным, как крокодил.

На следующий день протрезвевшая братия хвалила меня и благодарила за предотвращение кровопролития. Потому что могло бы дойти до милиции, до скорой помощи, а это уже — ЧП. А после ЧП всегда принимают меры, усиливают бдительность, заставляют ходить на все лекции, не пускают знакомых в общежитие, конфискуют водку, задерживают стипендию.

Тем более что уже были подряд несколько ЧП — и совсем недавно.

То девушку подпоили, затащили в комнату, и вроде она была на все согласна, а в последний момент завопила "Насилуют!"

То студент выпал из окна четвертого этажа, и неизвестно — по пьянке или подтолкнул кто.