Нобелевский тунеядец

Психологически вахтер всегда главнее того, кого он пропускает (или не пропускает) — на службу, в учреждение, в общежитие. Каждому советскому человеку знаком тот легкий толчок облегчения в груди, когда очередной страж, изучив пропуск, открывает перед ним калитку, дает пройти. Проходная — это всегда сгущенное поле возможного унижения, и многие бывшие лагерные надзиратели (а именно им отдана эта профессия на откуп) с упоением используют открывающиеся здесь перспективы. В Ленинградской публичной библиотеке многие годы на вахте сидела страшная баба, смешивавшая посетителей с грязью за любую неточность в предъявляемых документах, за попытку пронести в библиотеку книгу, необходимую для работы, просто за незнание каких-то правил, менявшихся каждый год. Если мимо проходили, переговариваясь, мужчина и женщина, она кричала, что библиотека не место для свиданок. Даже крошечную дамскую сумочку требовала открыть и устраивала быстрый и умелый обыск.

До сих пор не понимаю, каким образом мимо нее ухитрялся проскальзывать Бродский. Видимо, помогала зэковская закваска. Ведь у него даже не было институтского диплома, необходимого для получения читательского билета. Однажды я увидел его быстро идущим по проходу литературного зала. Кого-то он высматривал. Я поманил его к своему столу и открыл лежавшую передо мной папку.

— Хочешь посмотреть, что люди читают в Публичке?

В папке лежала машинопись его поэмы "Памяти Т.Б.", только что полученная мною от машинистки, делавшей распечатку для самиздата.

Он довольно хмыкнул, возвел глаза к потолку ("ну и совпадение!"), потом достал авторучку и исправил в одной строчке "ибо" на "либо".

Часто вахтер пытается — и не без успеха — расширить свои прерогативы. В бытность мою инженером я однажды снимал на территории НИИ любительский фильм к новогоднему вечеру — вахтер выскочил из своей будки и "арестовал" всю нашу съемочную группу. (А не шпионы ли?) В издательстве "Детская литература" крашеная старуха, не имевшая даже статуса вахтера, а числившаяся просто гардеробщицей, каждый раз пыталась заставить меня сказать, к кому я иду. Наша взаимная ненависть крепла год от года. И хотя я так и не поддался ей, комок злобы накипал в горле уже на подходе к издательству. Я помнил ее — и одно это было унизительно.

О верхушке же этой касты, о швейцарах гостиниц и ресторанов, можно написать огромный трактат-исследование — когда-нибудь в другой раз.

Доступ к уборной — тоже не такая простая штука, тоже подчинен тюремной шкале ценностей.

Все авторы, писавшие о тюрьме и лагере, подчеркивают, что там отправление естественных потребностей — благо, которое надо еще заслужить. Что "добрый" тюремщик может и три раза вывести заключенного на оправку, а осерчает за что-то — и одного раза не дождешься. Что параша в общей камере есть естественный центр бытия и удаленность от параши отражает место заключенного во внутрикамерной иерархии.

Не эта ли тюремная психология движет проводником в поезде, когда он еще за полчаса до станции запирает один, а то и оба туалета в вагоне?

А водитель автобуса на маршруте, скажем, Ленинград—Тарту? Шесть часов пути, и ни одной уборной по дороге. Если он в благодушном настроении, может остановить машину разок на обочине и дать пассажирам сбегать в лесок: мужчины налево, женщины направо. А если нет? А если зима? Тогда ваш единственный шанс — короткая остановка в Кингисеппе, где можно успеть добежать до уборной вокзала: темного сарая с черными дырами в полу и вмерзшими в желтый лед обрывками газет.

И чем еще можно объяснить, что старому шуту Гейченко — директору Пушкинского заповедника в Михайловском — разрешают строить любые фанерные муляжи (дуб с золотой цепью, мельницу из "Русалки"), но при этом не требуют, чтобы он выстроил на территории хоть одну общественную уборную? Сотни туристов приезжают в Михайловское каждый день, и к концу сезона в кустах на берегу Сороти и вдоль дороги в знаменитый Петровский парк невозможно шагу сделать с тропинки, чтобы не вляпаться в подсохшее дерьмо.

Метастазы Малой зоны прорастают в Большую.

Вахтер в общежитии Литинститута поднимает кровяные глаза от газеты, смотрит сквозь меня.

— К кому?

Я называю фамилию.

— Паспорт.

— У меня нет с собой.

— Без паспорта нельзя.

— Слушайте, я завтра лечу в Чехословакию. Паспорт сдан для обмена на заграничный.

— Не положено.

— Но вы же меня знаете. Я два года ходил здесь мимо вас.

— Не обязан всех помнить.

— У меня есть членский билет Союза писателей. Тоже документ с фотографией.

— Все вы тут писатели. А сопрете чего-нибудь — мне отвечать?

Сдерживаюсь. Сегодня следует быть особенно осторожным. В портфеле — рукопись моей "Метаполитики". И мне обязательно нужно оставить ее приятелю, который живет теперь здесь в общежитии.

Он хвастал, что у него есть "канал" на Запад, обещал помочь переправить. Моя первая отправка явно где-то затерялась. Или даже перехвачена. Я послал год назад и до сих пор не получил подтверждения из Франкфурта.

На мое счастье появляется комендантша — "из невредных". Кивает мне, роняет вахтеру "пропусти".