Нобелевский тунеядец

Часто Бродский показан таким, каким он представал в глазах других людей, и это помогает нам увидеть поэта в новом ракурсе. Например, однажды Бродский читал стихи в квартире Штернов, когда там гостил приехавший из деревни родственник домработницы, дядя Гриша. Распевное чтение Бродского, в котором как-то отразились традиции церковных песнопений, произвело на дядю Гришу такое впечатление, что он начал креститься. А потом вынес такое суждение: "Нет, не простой он человек... Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил".

История мировой литературы честно предостерегает нас о том, как часто великие поэты бывают порывисты, импульсивны, безжалостно остроязычны, убийственно несправедливы. Вспомнить только эпиграммы Лермонтова, грубости Маяковского, скандалы Есенина, резкости Цветаевой. Бродский — не исключение. И Людмила Штерн не боится рассказать об обидах, которые он наносил ей и многим другим. Но из ее книги мы узнаем и о том, как часто он сожалел о вылетевших словах, раскаивался, пытался загладить. А уж если человек оказывался в беде, отзывчивость Бродского, его готовность помочь стремительно превращались в поступок. Его строчка "Только с горем я чувствую солидарность..." не оставалась просто красивыми словами.

Поэты не только сами импульсивны, но и окружают себя людьми похожего склада. (С другими им просто скучно.) Поэтому нам не следует ждать большой объективности от мемуаристов — ведь все они могут появиться только из ближайшего окружения поэтов. Бурные вспышки эмоций густо рассыпаны в воспоминаниях Нины Берберовой, Валентина Катаева, Надежды Мандельштам...

Людмила Штерн тоже полна живых чувств и пристрастий. Если она любит друга юности Геннадия Шмакова (ныне покойного эссеиста и переводчика, тесно связанного с Бродским), она посвящает ему целую главу, нечто среднее между некрологом и панегириком. Если она разлюбила и горько разочаровалась в другом друге их общей юности — Анатолии Наймане, — она и ему посвящает отдельную главу, похожую на обвинительное заключение, подготовленное страстным прокурором. И это уже дело и долг историка литературы напомнить читателю, что, как бы судьба ни развела впоследствии двух поэтов, именно Найман первым написал о мировом значении поэзии Бродского (см. "Заметки для памяти" — его вступление к сборнику Бродского "Остановка в пустыне", Нью-Йорк, изд. Чехова, 1970). Причем сделал это в те годы, когда за подобный текст можно было легко получить срок и отправиться в лагерь вслед за Синявским и Даниэлем.

Книгу украшает множество фотографий из семейного архива Людмилы Штерн, включая самые ранние, конца 1950-х — начала 1960-х. Когда смотришь на эти молодые одухотворенные лица, трудно представить, что жизнь так безжалостно разбросает, рассорит этих людей, разорвет их душевную связь. Невольно вспоминаются строчки Цветаевой: "Расстояния: версты, мили... / Нас рас-ставили, рас-садили... / Не рассОрили — рассорИли..." Фотографии — отличного качества, и за это — спасибо издателю. А вот в упрек ему можно поставить то, что воспоминания выпущены без указателя имен. В книгах мемуарного характера указатель просто необходим. Он нужен не только историку литературы, но и простому читателю, который любит возвращаться к заинтересовавшим его персонажам, уточнять, сравнивать. Если планируется второе издание, очень хотелось бы, чтобы указатель был включен в него.

Возможно, кто-то из строгих критиков заявит, что в книге нет Бродского — великого поэта. Действительно, Людмила Штерн описывает Бродского только "в заботах суетного света" ("пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..."). И тем не менее великий поэт присутствует в книге самым простым и естественным образом — своими стихами. Они рассыпаны в тексте густо, большими отрывками, а порой — и целиком. И видно, что автору не было нужды рыться в собрании сочинений Бродского в поисках подходящих цитат. Ибо она была одним из тех, кто первым расслышал в строчках начинающего стихотворца "гул сфер" (выражение друга Бродского, американского поэта Дерека Уолкотта). И десятки и сотни его стихов живут в ее памяти с юности.

Подчиняясь безжалостным статьям кодекса скромности, Людмила Штерн не рассказывает о своем участии в кропотливом и небезопасном деле сбережения неподцензурных стихов в советское время. На самом же деле угроза обыска, ареста, увольнения висела над каждым, кто по ночам перепечатывал, перефотографировал, сохранял и рассылал любые тексты, не получившие официального одобрения. А Людмила Штерн продолжала участвовать в подготовке самиздатского собрания сочинений Бродского даже в 1974 году, когда двое участников этого начинания — Владимир Марамзин и Михаил Хейфец — уже сидели за это в тюрьме. Бродский-поэт был частью ее жизни и души в течение многих, многих лет. И это придает ее воспоминаниям о Бродском-человеке особую ценность.