Из его слов Милов понял хорошо если четверть, однако уразумел, что ему следовало присоединиться к стоявшей посреди улицы группе человек в двадцать, кое-как вооруженных - они старались образовать какое-то подобие воинского строя. Никакого другого решения мгновенно не пришло в голову, и Милов поспешно проговорил: «Юр, юр» - то есть «да, да» - в значении этого слова у него сомнений не возникало - и присоединился к группе. Начальника это, кажется, совершенно удовлетворяло. Он строгим оком оглядел строй, громко скомандовал - и отряд двинулся: вразброд, конечно, не в ногу, но прилагая все усилия, чтобы выглядеть воинственно. Милов шагал в последней шеренге.
«Глупо, конечно, - думал он, - ну, а что другое оставалось? Знать бы язык как следует - я бы ему, понятно, втер очки, а так… Пуститься наутек? Сопротивляться? Несерьезно, несерьезно… Ладно, помаршируем. Давно не приходилось. Но эта наука вспоминается быстро. Пока воинство идет, кажется, в том направлении, куда и мне нужно. Легион спасения планеты… А может, они и действительно направляются в Центр? Ломать приборы, убивать чужестранцев?»
Он покосился на соседей по шеренге. На убийц они походили так же мало, как и на солдат. Не люмпены, не хулиганы, не пьянь - все они были, судя по облику, добропорядочными гражданами, приличными и наверняка по сути своей миролюбивыми - из тех, что живут, стараясь не обижать других, хотя и не позволяют, чтобы их самих обижали; нормальный продукт демократии… И вот они шли, быть может, убивать, и не потому шли, что их гнали, но были наверняка убеждены в своей правоте, в том, что все, что им предстоит совершить - необходимо, неизбежно и, главное, справедливо…
Рядом с Миловым старательно маршировал человек, ну, скажем, второго среднего возраста, почти совсем лысый, в золотых очках на носу; на плече он нес старинное, наверняка коллекционное, музейное ружье, которое если и стреляло, то в последний раз, пожалуй, не менее двухсот лет назад; приклад и ложа были инкрустированы красным деревом и перламутром, зато ремня не было, багинет тоже отсутствовал. Человека этого можно было бы принять и за скромного труженика науки - но тех наверняка не было в строю, нынче они были дичью. Сосед перехватил взгляд Милова и спросил по-намурски нечто, чего Милов не понял и попросил повторить помедленнее. Сосед улыбнулся и легко перешел на английский:
- Мне так и показалось, что вы иностранец.
Ничего иного не оставалось, как кивнуть.
- Англичанин? Американец?
- Ну, собственно…
- Я так и понял, - удовлетворенно кивнул сосед. - У меня не очень хорошее зрение, но людей я различаю сразу. Что же, весьма приятно, что вы с нами. Это даже, я бы сказал, в какой-то мере символично.
Милов не стал выражать сомнения, лишь промычал нечто - при желании звук можно было принять за подтверждение.
- Много лет все беспорядки шли от вас, - сказал сосед. - Из Америки.
- Разве? - улыбнулся Милов. - Я понимаю еще, если бы вы сказали - из России…
- Ну, это уж само собой разумеется! Но вся эта машинизация, ведшая к уничтожению природы, а значит - и нас с вами… Ведь порядок - это гармония, человек всегда должен был жить в гармонии с природой, но вы это забыли - хотя был ведь у вас Торо, но вы им пренебрегли, не прислушались… А то, в чем мы с вами сейчас участвуем - отнюдь не беспорядки, напротив, это восстановление исконного порядка, возвращение к нормальной жизни, а следовательно, и к нормальной морали, этике, уважению к человеку…
- Как-то это не вяжется с трупами на улицах - вы не считаете?
- Разумеется, это прискорбно. Крайне прискорбно. Но ведь согласитесь: гниющую ветвь отсекают, хотя на ней может сохраниться и несколько еще здоровых листочков.
- Возврат к нормальной жизни, - проговорил Милов. - В таком случае те, кто ведет нас, вероятно, - люди высоких душевных качеств, а не просто защитники природы?
- Ну конечно же! Растабелл…
- А Мещерски? Рикс? Вы простите мне мое невежество, но я и в самом деле, горячо сочувствуя идее спасения мира, не очень осведомлен о тех, кто возглавляет движение здесь, в вашей прекрасной стране.
Они молча прошагали с минуту, прежде чем сосед ответил: