Ночь и день

– Кэтрин! У меня родилась гениальная идея! – воскликнула миссис Хилбери. – Выложить сотню фунтов или около того за сборники Шекспира – и раздать их рабочим! Кто-нибудь из твоих умных друзей, которые устраивают собрания, мог бы нам с этим помочь. И в результате получится театр, в котором мы все сможем играть. Ты будешь Розалиндой – хотя в тебе есть что-то от старой нянюшки. Твой отец – Гамлет, правда достигший зрелости, а я – во мне есть понемногу от каждого из них; больше всего от шута, но ведь у Шекспира шуты всегда говорят мудрые вещи. Ну а кто у нас Уильям? Герой? Готспер? Генрих Пятый? Нет, в Уильяме тоже есть что-то от Гамлета. Я даже представляю, как он разговаривает сам с собой, когда остается один. Ах, Кэтрин, вы наверняка наедине говорите друг другу прекрасные слова, – добавила она, вопросительно взглянув на дочь, которая ничего не рассказала ей о том, как прошел вчерашний ужин.

– О, мы говорим много чепухи, – сказала Кэтрин и, когда мать подошла к ней, быстро сунула изрисованный листок под ветхое письмо, где упоминался Шелли.

– Через десять лет это уже не покажется тебе чепухой, – возразила миссис Хилбери. – Поверь, Кэтрин, ты еще вспомнишь эти дни, вспомнишь все глупости, которые говорила, и поймешь, что на них основана вся твоя жизнь. Все лучшее в жизни построено на том, что мы говорим, когда влюблены. Это не чепуха, Кэтрин, – серьезно сказала она, – это истина, единственная истина.

Кэтрин чуть было не прервала ее – ей вдруг захотелось довериться матери: между ними иногда случались моменты близости. Но пока она собиралась и раздумывала, как бы поделикатнее рассказать о том, что произошло, ее мать снова обратилась к Шекспиру и листала страницу за страницей в надежде найти цитату, которая скажет о любви куда лучше, чем она сама. Кэтрин не оставалось ничего, кроме как закрашивать очередной кружочек черным карандашом. Однако на середине этого занятия зазвонил телефон, и она вышла, чтобы ответить на звонок.

Когда она вернулась, миссис Хилбери нашла отрывок, правда не тот, который искала, а другой, исключительно прелестный, и на секунду оторвалась от него, чтобы спросить у дочери, кто это был.

– Мэри Датчет, – кратко ответила Кэтрин.

– Ах… Я бы хотела назвать тебя Мэри, хорошее имя, но только оно не сочетается с «Хилбери» и совсем не подходит к «Родни». Хотя это не та цитата, которую я искала. Никогда не могу найти то, что надо… Но здесь и весна, и нарциссы, и зеленые поля, и птицы.

Цитату прервал еще один настойчивый телефонный звонок. И вновь Кэтрин вышла из комнаты.

– Дитя мое, какой же мерзкий звук у торжества науки! – заметила миссис Хилбери, когда Кэтрин вернулась. – А потом они соединят нас с Луной… Кто это был?

– Уильям, – еще более кратко ответила Кэтрин.

– Уильяму я готова простить все, что угодно, тем более я уверена – на Луне Уильямов нет. Надеюсь, он придет на ланч?

– Он придет на чай.

– Что ж, это лучше, чем ничего, и обещаю, что оставлю вас наедине.

– В этом совершенно нет нужды, – сказала Кэтрин.

Она провела рукой по выцветшей странице и ниже склонилась над столом, решив больше не тратить времени попусту. Мать заметила этот жест, свидетельствующий о некой суровости и непреклонности в характере дочери. Это пугало миссис Хилбери – как пугали нищета, или пьянство, или жестокая логика, с помощью которой мистер Хилбери по доброте душевной пытался рассеять ее страх перед наступавшим тысячелетием.