Ночь и день

Первые признаки весны, что становятся заметны к середине февраля, – не только белые и фиолетовые цветочки, появляющиеся в самых укромных уголках рощ и парков, это пробуждающиеся в женщинах и мужчинах желания и мысли, похожие на бледные душистые лепестки. Жизнь, скованная временем настолько, что настоящее представляется застывшей субстанцией, тусклой и бесплодной, в это время года вновь обретает нежность и текучесть и отражает образы и краски настоящего так же, как и образы и краски прошлого. Миссис Хилбери первые весенние дни доставляли немало беспокойства, поскольку многократно обостряли ее эмоции, которые, по крайней мере по отношению к славному прошлому, никогда не отличались вялостью. Но весной ее жажда самовыражения неизменно возрастала. Ее преследовали фразы. Она испытывала почти чувственное наслаждение от сочетания слов. Она выискивала их на страницах любимых авторов. Записывала их на клочках бумаги и обкатывала на языке, когда, казалось бы, не было ни малейшего повода для подобного красноречия. Во время подобных экскурсов ее поддерживала уверенность в том, что ни один язык недостоин светлой памяти ее отца, и, хотя ее старания никак не ускоряли завершение его биографии, в эти моменты она чувствовала себя ближе к своему великому родителю, нежели в остальное время. Никому не дано устоять перед силой речи, а уж тем более это касается тех англичан, кто, подобно миссис Хилбери, с детских лет играет то саксонской простотой, то латинской роскошью и хранит в памяти воспоминания о поэтах прошлого, язык которых отличался бесконечным изобилием вокабул. Даже на Кэтрин подействовал материнский энтузиазм. Хотя и не настолько, чтобы согласиться с тем, что подробное изучение сонетов Шекспира совершенно необходимо для подготовки пятой главы дедушкиной биографии. Миссис Хилбери создала теорию, начавшуюся с несколько фривольной шутки, согласно которой Энн Хатауэй [68] помимо всего прочего могла быть автором сонетов Шекспира. Эта идея, появившаяся на свет ради оживления беседы собравшихся за столом профессоров, которые затем прислали ей несколько самостоятельно изданных просветительских брошюр, погрузила ее в пучину елизаветинской литературы; она уже сама почти поверила в свою шутку, которая, как она заметила, была ничем не хуже прочих теорий, и сейчас все ее воображение было направлено на Стратфорд-на-Эйвоне. И когда наутро после прогулки у реки Кэтрин вошла в кабинет несколько позже обычного, миссис Хилбери сообщила ей, что собирается посетить могилу Шекспира. Все связанное с этим поэтом интересовало ее куда более, чем любые посулы настоящего, а мысль о том, что где-то в Англии есть клочок земли, на который ступал поэт и где под ногами до сих пор покоится его прах, так захватила ее, что она встретила дочь восклицанием:

– Думаешь, он когда-нибудь проходил мимо нашего дома?

В первую секунду Кэтрин решила, что мать спрашивает о Ральфе Денеме.

– Я хочу сказать, по пути в Блэкфрайерз [69] , – продолжала миссис Хилбери, – потому что ты же знаешь о последнем открытии – оказывается, у него был там дом.

Кэтрин все еще смотрела на нее с недоумением, и миссис Хилбери добавила:

– Это доказывает, что он вовсе не бедняк, как иногда говорят. Мне приятнее думать, что он был достаточно состоятельным человеком, хотя, конечно, я совсем не хочу, чтобы он оказался богачом.

Заметив растерянность дочери, она расхохоталась:

– Дорогая, я вовсе не о твоем Уильяме, хотя это лишний повод его любить. Я говорю – думаю – мечтаю о моем Уильяме – Уильяме Шекспире, разумеется. Не странно ли, – задумчиво произнесла она, стоя у окна и тихонько постукивая пальцем по стеклу, – что вон та старушка в синей шляпке, с корзинкой в руке, которая сейчас переходит дорогу, судя по всему, даже не слышала о существовании этого человека? Но жизнь продолжается – юристы спешат на службу, таксисты ругаются из-за мелочи, мальчишки гоняют обруч, а девочки кормят хлебом чаек, как будто и не было на свете никакого Шекспира. Я готова с утра до вечера стоять на перекрестке и кричать: «Люди! Читайте Шекспира!»

Кэтрин села за свой стол и открыла длинный пыльный конверт. Автор письма упоминал о Шелли как о ныне живущем человеке, а следовательно, его послание имело ценность. Прежде всего ей надо решить, печатать ли письмо целиком или только ту его часть, где говорится о Шелли, – и она потянулась за пером, намереваясь решить судьбу бумажки. Однако перо застыло в воздухе. Украдкой она придвинула к себе чистый лист, и ее рука принялась чертить на бумаге квадраты, рассекая их вдоль и поперек, а затем и круги, которые подверглись такой же участи.