Ночь и день

Ральф стоял молча, рука его по-прежнему покоилась на спинке стула. Казалось, между ними разверзлась и ширится бездонная черная пропасть. Он взглянул на нее, но, судя по выражению ее лица, она думала не о нем. В ее глазах не было ни намека на раскаяние, ни даже понимания того, что что-то не так.

– Что ж, мне пора, – промолвил он наконец.

Кэтрин, видимо, хотела что-то сказать, но передумала и лишь произнесла:

– Надеюсь, вы придете еще. Кажется… – она запнулась, – кажется, нас все время прерывают.

Он поклонился и вышел из комнаты.

Ральф стремительно шагал по набережной. Каждый мускул его тела был напряжен до предела, словно он готовился дать отпор неведомому врагу и только и ждал, когда это случится. Однако нападения не последовало, и через несколько минут, убедившись, что за ним никто не следит и нападать не пытается, он замедлил шаг – и боль, не встречая более преград в теле, ослабленном недавним напряжением, разлилась по всем членам, завладела всем его естеством. Он бездумно и бесцельно брел вдоль реки, скорее удаляясь от дома, чем приближаясь к нему. Он сдался. Он смотрел вокруг, но ничего не узнавал. Он сейчас делал то же, за что еще недавно осуждал других: плыл по воле волн, как человек, не имеющий более власти над обстоятельствами. Потрепанные пьянчуги, ошивающиеся у дверей паба, стали ему как братья – он чувствовал то же, что, наверное, чувствовали они: зависть и ненависть к тем, кто проходил мимо них и явно имел какую-то цель в жизни. Им тоже все наверняка казалось зыбким и призрачным, их тоже норовил сбить с ног легчайший порыв ветра. Потому что вещественный мир, с широкими, уходящими в бесконечность проспектами, пропал для него: ведь Кэтрин стала невестой другого. Вот его жизнь вся как на ладони; прямой и печальный путь, который вот-вот оборвется. Кэтрин обручена. Кэтрин ему изменила. Конечно, он чувствовал, что в душе еще остались какие-то уголки, не затронутые этим бедствием, и тем не менее понесенный урон был велик; все в нем было надломлено. Кэтрин предала его; она проникла во все его мысли, и без нее они теперь казались насквозь фальшивыми – стыдно было даже подумать о том, чтобы вернуться к ним вновь. Вся жизнь его стала вдруг абсолютно бессмысленной и пустой.

Денем сел на скамейку на набережной, несмотря на холод и туман, окутавший дальний берег сплошной пеленой, за которой едва угадывались бледные огни, и весь отдался своему горю. В его жизни не осталось ни единой светлой полосы; все достижения были перечеркнуты. Сперва он убедил себя, что Кэтрин дурно с ним обошлась, и черпал в этом хоть какое-то утешение: оставшись одна, она вспомнит все, пожалеет его и так или иначе, хоть молча, попросит у него прощения. Но эта крупица радости длилась не дольше пары секунд: подумав еще, он вынужден был признать, что Кэтрин ничем ему не обязана. Она ничего не обещала, ничего не отнимала; для нее его мечты ничего не значили. Естественно, это открытие повергло его в еще большее уныние. Если ваши лучшие чувства ничего не значат для той, кому они предназначены, что вам остается? Старомодный роман, согревавший душу в последние дни, мысли о Кэтрин, расцветившие яркими красками каждый его час, – все это оказалось глупостью, ерундой. Он встал и посмотрел на воду. Стремительный бег темных вод был для него символом тщеты и забвения.

«Во что же тогда верить?» – думал он, склонившись над водой. И сам себе показался настолько ничтожным и нереальным, что повторил вслух:

– Во что же тогда верить? Только не в мужчин и женщин. И не в мечты о них. Ничего – ничего больше нет.

Денем почувствовал, как в сердце вскипает чистый и праведный гнев. И Родни станет для него отличной мишенью. По крайней мере, в этот момент и Родни, и даже сама Кэтрин представлялись ему бестелесными призраками. Он уже не помнил, как они выглядят. Сознание его погружалось во все более мрачные глубины. Их брак для него ничего не значит. Весь мир обернулся иллюзией, весь мир – как призрачный туман, где теплилась одна-единственная свеча, он еще помнит огонек этой свечи, но она не горит более. Когда-то он лелеял мечту, и Кэтрин стала воплощением этой мечты, но и это уже в прошлом. Он не винил ее, он никого не винил; он видел то, что есть на самом деле. Он видел бег тусклых волн и пустой берег. Однако жизнь сильна, и тело продолжает жить, и, несомненно, именно тело навело его на мысль, которая и побудила к действию, – что, даже если отбросить все формы физического существования, остается любовь, неотделимая от плоти. И теперь эта любовь сияет на его горизонте – так зимнее солнце сквозь редеющие облака высвечивает на закатном небе слабую бледно-зеленую полоску. Его взгляд был устремлен теперь на что-то бесконечно далекое; он понял: этот маячок поможет ему идти и, вероятно, когда-нибудь, в будущем, он отыщет дорогу. Но это все, что ему осталось в тесном мире, переполненном людьми.

Глава XIII