Ночь, когда мы исчезли

Мало кто знает, что такое Подкарпатская Русь, или, проще говоря, Подкарпатье. Между тем могу смело заявить, что это независимая, отдельная страна. Она как бы глядит в Европу с западных склонов Карпат. Пейзажи там такие: куполовидные холмы, буковые леса, глиняные дома крестьян со скошенными крышами и хутора фермеров — чуть наряднее, но такие же бедные. Ну а ниже, у подножья гор, в долинах — там будто кто-то отдёргивает занавесочку, и за ней города Мукачево, Ужгород, Прешов, их университеты, фабрики и гимназии, чей вид не слишком отличается от Праги и Будапешта.

Я боялся, что не разберу русинский язык, но он оказался не столь страшен. Скажу так: украинец поймёт русина, чех и словак разберут кое-что, хотя и приложат к тому силы, а русский сначала рукой махнёт с досады, а потом прислушается и заговорит быстрее многих. Когда-то в этих краях народ был православным, но Габсбурги постепенно переманили русинов в униатство. Австрияки с мадьярами долго бились за господство на этой земле, и кончилась драка только после распада Австро-Венгерской империи и присоединения Подкарпатья к Чехословакии.

При этом русины пугали своих детей именно москалями и казаками. Причина была в том, что во время «Весны народов» русский царь послал генерала Паскевича на помощь императору Йозефу, чтобы подавлять восставших венгров и их сторонников. Паскевич так люто махал своей саблей, что на всех, кто сочувствовал русскому или панславянскому движению, здесь долго смотрели со враждебностью. Отец не соврал, написав, что русским да ещё и бесподданным здесь трудно пробиться на верха службы и коммерции и поэтому они заводят своё дело — как те адвокаты, к которым я ехал практиковаться.

Впрочем, отец умолчал о другом: о нехватке специалистов. За двадцать лет до моего прибытия в Подкарпатье многих русинов заманили в Америку. Переселилось едва не полмиллиона человек. Желающих собирали перед отплытием в Новый Свет у городка Освенцима, чьё название я недавно слышал в трансляциях из Нюрнберга — тоже в связи с лагерем, но другого свойства…

Так вот, русины присоединились к Чехословакии как автономный народ, живущий на издавна принадлежащей им земле. Спустя несколько лет после этого присоединения я и явился в Мукачево и, к удивлению своему, обнаружил там совсем другое местечко, нежели мне представлялось.

Полгорода занимали еврейские дома и предприятия, по улицам курсировали хасиды и важные ребе, согбенные студенты хедера, портные, механики и прочая, прочая. Почти все вывески были, как правило, трёхъязычны: идиш, чешский и русский или украинский. Тут был центр талмудической мудрости.

Помню тамошние зимы как сейчас, помню зёрна снега, хрустящие шаги по нему, испачканному подошвами и перемешанному с глиной и навозом. Даже смазанные ваксой ботинки здесь сразу промокали. Зато запах был везде горный, невыносимо свежий.

Ещё я помню вывески на доме у велостадиона: «Предпечатная подготовка», «Ахилл», текстильный дом Менделевича и веломастерская. Над воротами стадиона висел транспарант на идиш «Через эти врата придут праведники». Я слышал от Каудера, что с войной в город пришли совсем не праведники и на стадионе евреев собирали, чтобы расстреливать, но точно утверждать не берусь…

Рядом со стадионом гудел рынок — на вытоптанном пыльном пустыре. Зимой на снегу расстилали покрывала, и на них стояли вазы, кувшины, утварь. Торговцы перетаптывались, поскольку из-за горных ветров всегда было зябко. Мимо по снегу гоняли гусей.

Совсем дальние наши родственники встретили отца с любопытством, но дали понять, что помогать не смогут. Они были очень бедны и богобоязненны, и мой единственный визит к ним стал последним, так как я неаккуратно рассуждал о религиозной подкладке панславизма. Когда же я понял, что в Прагу не вернусь, остался жить у отца на улице Розовой, и там, казалось, наступил покой. Под нами пылали печи булочной, источавшие тепло и непоколебимый запах прозиаков — содового хлеба.

Но беды не кончились: отец долго не прожил. После бегства в Галлиполи он стал медленным и задумчивым и более не терзал меня, как в те редкие мгновения детства, когда ему всё же было до меня дело. «Учи то — не учи это», «читай учебник — не читай книги» — думаю, вы знаете, как вреден этот нажим. Ревматизм, скитания и бесприютность довели отца до апоплексического удара в 1926 году. Сбережений у него почти не было, и, чтобы не пойти по миру, я окончательно бросил университет и погрузился в адвокатские дела.

Хозяин бюро Вальницкий нуждался пока лишь только в помощнике, печатавшем и оформлявшем различные договоры, жалобы и петиции. Вознаграждение было крошечным. Но Вальницкий помог мне в другом — свёл с начальством русского союза «Сокола», который действовал отдельно от чешского и украинского.

«Сокол» искал учителя физкультуры, который мог бы учить отроков ножному мячу, ставшему к тому времени чрезвычайно популярным. Я вступил в общество, сфотографировался на членский билет с соколиным пером, приколотым к шапочке розеткой с монограммой «So», и получил в своё распоряжение команду.