Ночь – мой дом

— Нет, — возразил Джо. — Это возможное будущее. — Он поднялся. — Делай что хочешь у себя в Пальметто. Ясно?

Тернер Джон утвердительно мигнул.

— Но сделай так, чтобы я никогда не видел твоих наклеек и не пробовал твоего пойла в округе Хиллсборо или в округе Пинелас. Да и в Сарасоте, Тернер Джон. Договорились?

Тернер Джон снова моргнул.

— Мне нужно услышать, как ты это говоришь сам, — произнес Джо.

— Договорились, — вымолвил Тернер Джон. — Слово.

Джо кивнул:

— И что теперь думает твой отец?

Тернер Джон провел взглядом по стволу пистолета, вверх по руке Джо, посмотрел ему в глаза:

— Думает, что еще чуть-чуть — и ему, черт побери, опять пришлось бы воевать с моим храпом.

Пока Джо предпринимал всевозможные ухищрения, чтобы легализовать азартные игры и выкупить отель, Грасиэла сама открыла небольшую гостиницу. Пока Джо обрабатывал ценителей изысканных салатов, Грасиэла устраивала приют для детей, лишенных отцов, и женщин, лишенных мужей. Национальный стыд и позор — то, что мужчины покидают свои семьи, точно в войну. Они покидали гуверовские городки,[44] меблированные комнаты или, в случае Тампы, хижины, где когда-то жили железнодорожные рабочие и которые именовались casitas. Они уходили за молоком, или стрельнуть папиросу, или потому, что до них дошел слух о появившейся где-то работе, — и уже не возвращались. Лишившись мужчин, беззащитные женщины иногда становились жертвами изнасилования, а порой их принуждали заниматься самой низкопробной проституцией. Дети, вдруг оказавшиеся без отца, а возможно, и без матери, наводняли улицы и проселки, и большинство из них плохо кончало.

Однажды вечером, когда Джо нежился в ванной, Грасиэла пришла к нему с двумя чашками кофе, заправленными ромом. Она разделась, скользнула в воду, устроилась напротив него и спросила, можно ли ей взять его фамилию.

— Хочешь выйти за меня замуж?

— При нашей Церкви — не могу.

— Ладно…

— Но мы ведь и так женаты, правда?

— Да.

— Вот я и хочу носить твою фамилию.

— Грасиэла Доминга Маэла Росарио Мария Кончетта Корралес-Коглин?

Она шлепнула его по руке:

— У меня не так много имен.

Он наклонился поцеловать ее, потом снова откинулся назад:

— Грасиэла Коглин?

— Sí.

Он ответил:

— Буду польщен.

— Вот и хорошо, — отозвалась она. — Я тут купила несколько зданий.

— Ты купила несколько зданий?

Она глянула на него своими карими глазами, невинными, как у оленихи.

— Три. Как это называется — комплекс? Да. Тот комплекс у бывшей фабрики Переса.

— На Палм-авеню?

Она кивнула:

— Я хочу там устроить приют для брошенных жен и их детей.

Джо не удивился. В последнее время Грасиэла мало о чем говорила, кроме этих женщин.

— А что случилось с борьбой за свободу Латинской Америки?

— Я полюбила тебя.

— Ну и что?

— И теперь ты ограничиваешь мою активность.

Он рассмеялся:

— Вот как?

— Ужасно ограничиваешь. — Она улыбнулась. — Эта штука может сработать. Вдруг мы когда-нибудь даже начнем извлекать из нее прибыль? И она станет образцом для остального человечества.

Она грезила земельной реформой, правами крестьян и справедливым распределением богатства. Она по большому счету верила в справедливость — понятие о которой, по твердому убеждению Джо, покинуло этот мир еще на заре его существования.

— Ничего не знаю насчет образца для остального человечества.

— Да почему это не может сработать? — спросила она. — Справедливый мир. — Она стала гнать к нему пенящиеся хлопья, показывая, что серьезна лишь отчасти.

— Ты о мире, где каждый получает что хочет, посиживает, распевает песни и, черт подери, все время улыбается?

Она плеснула пеной ему в лицо:

— Сам знаешь, о чем я. О хорошем мире. Почему он не может таким быть?

— Из-за жадности, — ответил он. Поднял руки, указывая на стены ванной комнаты. — Сама посмотри, как мы живем.

— Но ты много даешь взамен. В прошлом году ты четверть наших денег оставил клинике Гонсалеса.

— Они мне спасли жизнь.

— А в позапрошлом году ты построил библиотеку.

— Чтобы они доставали книги, которые мне нравятся.

— Но все они на испанском.

— А как я, по-твоему, выучил язык?

Она уперлась ногой ему в плечо и почесала стопу о его волосы. Она не убирала ногу, и он поцеловал ее и обнаружил, что, как часто бывало в такие вот моменты, он испытывает чувство полнейшего покоя. Такое, казалось ему, вряд ли возможно даже в раю. В раю нет ничего подобного ее голосу в его ушах, ее дружбе в его душе, ее стопе у него на плече.

— Мы можем делать добро, — произнесла она, глядя на него сверху вниз.

— Мы и делаем, — отозвался он.

— После того, как сделали столько зла, — негромко добавила она.

Она посмотрела на пузырьки пены под своей грудью. Она уходила в себя, она отстранялась от происходящего, от этой ванны. Вот-вот потянется за полотенцем.

— Эй, — окликнул он ее.

Веки ее поднялись.

— Мы не такие уж плохие, — заметил он. — Может, и не такие хорошие, не знаю. Но я знаю, что все мы боимся.

— Кто боится? — спросила она.