Ночь на хуторе близ Диканьки

А вот и нет! Не так вы подумали. Румяность на ланитах девичьих объяснялась отнюдь не наливкой, а совершенно иными свойствами, то есть проявлением самого что ни на есть на свете женского свойства, имя коему – любопытство!

– Так что там за овином батрачка мельникова говорила? – Сестрицы вновь сцепились языками, напрочь игнорируя старшего брата, активнейшим образом набивающего рот всяческими вкусностями.

– А вот она и говорит, что, дескать, неладно всё на пруду! Опять русалки шалят…

– Шалят? Да старая Соломониха врала, будто бы там шумят ночами, крики, визг, ровно ловят кого!

– Так ты Соломонихе веришь?

– А ты мельниковой батрачке?! Да ведь тётка Соломониха за всю жизнь ни разу не сбрехнула! Не то что какая-то там батрачка-наймичка!

– Ох да, поди, и так все вокруг знают, что у той Соломонихи язык как поганое помело, соврёт – недорого возьмёт!

– Угомонитесь уже, балаболки! – строго прикрикнула Анна Матвеевна, хотя в добрых глазах её искрилось здоровое провинциальное любопытство. – Ну давайте уже, говорите, о чём там на мельнице сплетничают, а? Верно, Николенька?

Николя кивнул, ибо ответить внятно не мог по причине усиленной борьбы с жареной свининой и практически полной победы над пирогом с капустой и мясом. Но, как вы понимаете, двум девицам никакого дополнительного стимулирования уже больше и не требовалось.

В течение целого получаса, не меньше, всё застолье было посвящено одной теме: на старом пруду, за давно не работающей мельницей, по ночам на берег выходят русалки, водят хороводы и вроде как даже уже кучей соблазнили некого парубка Левко, сына сельского головы.

Впрочем, последнему ни одна из сестёр не верила, так как тот самый Левко слыл известным бандуристом, сердцеедом и брехлом собачьим. Но в остальном Николя вдруг поймал себя на том, что неожиданно прислушивается к этим глупым бабским сплетням. Что-то задевало его за живое, теребило интерес и щекотало в подмышках тайным желанием пойти и со всем разобраться. Почему-то он был абсолютно уверен, что это дело чем-то его касается, каким-то боком задевает и манит… Как там писал знаменитый столичный поэт Александр Сергеевич Пушкин?

– «Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю… Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья…»… – пробормотал он, и слава те господи, ни тётушка, ни сестрицы его не услышали. – Спасибо огромное, всё было очень вкусно, а не пройти ли мне к себе? – церемонно поклонился Николя, покидая общую залу.

– Опять читать пошёл, – печально вздохнула Анна Матвеевна, глядя ему вслед. – Уж лучше б влюбился, что ль…

– От него дождёшься, – в один голос поддержали сестрицы. – Тока с Вакулой и ходит!

Но ведь в те невинные времена чистая мужская дружба их брата с простым кузнецом никого не смущала и на всяческие неприличные мысли с пошлыми шуточками никоим образом не наводила. Вот жили же люди, а?

Наш герой не спешил. Он мыслил! Он пытался сложить у себя в голове все кусочки таинственной мозаики, ему казалось, что где-то тут гуляет разгадка, прямо-таки вопияла во весь голос, требуя, чтобы хоть кто-то поймал её за хвост. А студенческое любопытство – это же такое соблазнительное искушение, равного коему, пожалуй, и трудно отыскать.

Переодевшись и пообещав вернуться к ужину, молодой человек бодрым шагом решительно отправился за городскую окраину, туда, где между Диканькой и маленьким хутором пасечника, угнездившимся в отдалении, зеркальной гладью отражал сонно плывущие облака старый пруд.

Погоды этим летом радовали. Ни сводящего с ума солнечного зноя, испепеляющего всю степь, ни чрезмерных дождей и портящей сено сырости. Время шло к семнадцати часам пополудни, жаворонки уже отпели своё, уступая небесную сцену иволгам и соловьям, а те, в свою очередь, пели вплоть до вступления сверчков и цикад, появляющихся не ранее чем на закате. Иначе бы их те же птички и съели…

Николя шёл просёлочной дорогой, лёгким шагом, вздымая пыль и на ходу сбивая прутиком колючки репейника, чьи сине-розовые головы отлетали к чёрту на рога, словно головы турецких янычар под взмахом кривой запорожской шаблюки его легендарного предка!

Несе Галя воду,
Коромысло гнётся,
А за ней Андрийку,
Як барвинок… –

напевал он, иногда подпуская петуха[4], но ни капли не стесняясь и не стыдясь, ибо не в опере же, а так, гуляет парень. То есть парубок!

Понятно, что русский и украинский языки были для него совершенно родные и естественные. Да и какая уж в них великая разница, а?! Думается мне лично, что даже самый что ни на есть упёртый москаль или, не приведи боже, важный столичный критик с Васильевского острова всё равно, при всём своём зазнайстве, превосходстве, а порою и (чтоб его!) снобизме, прекрасно понимает нашу малоросскую речь. Да и вы, читатели добрые мои, неужели хоть раз лазали в электронные словари, чтобы понять смысл какого-либо слова или строчки из песни? Ох, не верю, не верю…