Ночь на хуторе близ Диканьки

– Як же ты так вырос-то, а? И году не прошло… Ну, здорово, здорово, земляк! Зачем же тебя Бог принёс в столицу?

– Искал вашей милости!

– Што ж, земляк, – сказал, приосанившись, тот же запорожец, желая показать, что он может легко говорить и по-русски. – Што, брат, балшой город? Етить его, мать твою, верно?

– Губерния знатная, – отвечал равнодушно сын вдовы Солохи, едва ли сдерживая себя, чтобы не закашляться от табачного дыма. – Нечего сказать, дома стоят большущие, картины висят насквозь важные. Многие дома исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!

– Как говорится, omnes viae ad Romam ducunt![8] И добавить, по сути, к вышеозвученному нечего, – весомо добавил Николя, противореча сам себе.

Запорожцы же, услышав кузнеца с гимназистом, столь свободно изъясняющихся на разных языках, вывели себе заключение, очень выгодное для обоих.

– После потолкуем с вами, земляки, побольше, теперь же идём мы к царице!

– К царице? – опомнился кузнец, ловя пинка локтем в бок. – Так сотворите же такую божескую милость, возьмите ж и нас с собою!

– Вас?! – расхохотался один из старых запорожцев с таким видом, с коим говорит дядька своему четырёхлетнему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую лошадь. – Да шо ж вы будете там делать, хлопцы?

– Нет, не можно, – поддержал другой козак. – Мы, брат, будем толковать с царицею про своё.

– Проси! – в один голос приказали Николя с Вакулой, дружно хлопнув правой ладонью по карману. Байстрюк и тощий чёрт даже не успели уклониться.

Практически в тот же момент кто-то из полковников Запорожского войска вдруг сказал:

– А что ж? Возьмём и в самом деле, братцы!

– Пожалуй, возьмём, – не веря своим ушам, произнесли другие. – Надевайте же скорее такое же платье, як мы!

В тот же миг показался в дверях человек в белом парике и зелёной ливрее, шитой золотом, стукнул большой палкой об пол и важно сказал:

– Императрица ждёт.

Запорожцы засуетились.

– Ты хоть понимаешь, что они приняли тебя за твоего деда? – шёпотом спросил Николя, только сейчас осознавший, в какое же далёкое прошлое они попали.

– А в кого я, по-вашему, уродился? – спокойно вздохнул Вакула. – Дед мой знатным малювальщиком был, хоть, говорят, более всего любил изображать русалок з грудями и баб без одёжи на всех заборах. Та поспешаем же, паныч!

Пятью минутами позже, переодевшись на скорую руку на козачий манер, верные товарищи уже спешили по длинной лестнице в первую залу. Самым последним робко следовал кузнец, опасаясь, в отличие от паныча-гимназиста, поскользнуться на каждом шагу на паркете. Прошли три залы, а Вакула всё не переставал удивляться. Вступивши в четвёртую, он невольно подошёл к картине, висящей на стене.

– Что за чудная живопись! Вот кажется, живые! А дитя святое и ручки прижало, и усмехается, бедное!

– Ты чего замер? – поторопил его Николя, но простодушный кузнец словно бы находился в полной прострации.

– Боже ты мой, какие краски! Тут умбры, я думаю, и на копейку не пошло, всё сурик да кобальт! А голубая так и горит! Вот же важная работа!

– Угомонись уже…

– Но сколь ни были удивительны сии малювания, а вот та ручка медная достойна большего удивления. Экая чистая выделка! Всё-то, я думаю, самые дорогие немецкие кузнецы делали!

Запорожцы прошли меж тем ещё две залы и остановились. Тут им и до́лжно было дожидаться. В помещении столпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожское посольство поклонилось на всякий случай на все четыре стороны и скромно стало в углу.

Минуту спустя в залу вошёл в сопровождении целой свиты величественного росту человек, широкий в плечах, в гетманском (уж не менее того!) платье, весь при золоте, бриллиантах и в жёлтых сапожках. Волосы его были растрёпаны, один глаз скрывался под чёрной повязкой, на лице изображалась надменная величавость, а во всей осанке – привычка повелевать.

Все русские генералы, кои расхаживали до того довольно спесиво в богатых мундирах своих, тут же засуетились и с низкими поклонами ловили слова его и даже малейшие движения. Запорожцы же отвесили вовсе поклон в ноги.

– Все ли вы здесь? – медленно уточнил важный человек.

– Та вси, батьку! – хором ответили козаки.

– Не забудете говорить, как я вас учил?

– Ни, батьку, не позабудемо! – подтвердили представители Запорожского войска.

– Это кто, царь? – шёпотом спросил кузнец.

– Куда тебе, царь, – столь же тихо откликнулся Николя. – Это ж сам Потёмкин!

В другом конце залы послышались шум и голоса, так что Вакула не знал, куда деть глаза свои от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками волос. Он если что и видел, так только сплошной блеск и сияние, а более ничего. Однако запорожцы в один миг все упали ничком и закричали:

– Помилуй, мамо! Помилуй!

Кузнец и Николя, не видя для себя иного решения, растянулись на полу со всем усердием.

– Встаньте же! – прозвучал над всеми повелительный и в то же время весьма приятный голос.

– Не встанем, мамо!

Царедворцы, генералы, фрейлины и все кто ни попадя засуетились, толкая запорожцев.