Ночь на кордоне

— Только что… На втором уроке. Посадили в машину и увезли.

— Боже мой… Боже мой… — прошептала тётка, прикладывая руки к груди и вставая с колен. — Что ж теперь будет? Серёженька, если Дарья Петровна не выдержит и расскажет, мы пропали. Нужно бежать… Скорее… сейчас же…

Она заметалась по комнате, одеваясь и лихорадочно собирая вещи, потом остановилась как вкопанная.

— Нет, — сказала она после некоторого раздумья, — бежать нам нельзя. За нами, возможно, следят. Будем ждать. Что будет…

Целый день не находили мы себе места. Прислушивались к каждому стуку, к шуму шагов на улице. Тётка не могла ничего делать, всё валилось у неё из рук.

Вечером она сказала:

— Нужно забрать Настеньку. Пропадёт она в лесу. Сходи за ней завтра.

На следующий день я отправился в лес.

Настеньку застал похудевшей, с заплаканными и запавшими глазами. Нельзя передать, как она обрадовалась мне. Так и бросилась навстречу, залепетала, заулыбалась.

— Как хорошо, что ты пришёл! — воскликнула она. — Я вся измучилась. Страху натерпелась — ужас! Целыми днями плачу и плачу. Отца уже несколько дней нет. Пошёл в лес и пропал.

Я сказал ей, что отец вернётся не скоро и что ей нужно уходить. Говоря это, я старался не смотреть ей в глаза.

Настенька собрала необходимые вещи в узелок, и мы покинули кордон.

Лохматая Жучка жалобно взвизгивала нам вслед. Настенька вернулась и спустила её с цепи. Собака радостно запрыгала вокруг нас и провожала до опушки. Потом вернулась на кордон.

С тех пор Настенька поселилась у нас. Спать ей было негде, и я отдал ей свою кровать, а сам спал на полу около плиты.

Вечерами, склонившись у коптюшки, мы читали книги, принесённые из разрушенной библиотеки, или я мастерил зажигалку, а она что-нибудь шила. С её приходом у нас стало как-то уютней и светлей. Такая уж она была добрая, ласковая.

Об отце мы ей не говорили. Тётка тайком вздыхала.

— Если ничего не удастся сделать, — говорила она, — их всех расстреляют.

24. Я СОВЕРШАЮ ДИВЕРСИЮ

Однажды тётка ушла из дому и вернулась только через два дня. В руках у неё был небольшой, но тяжёлый сверток, завёрнутый в старый платок. Отозвав меня за печку, она сказала шёпотом:

— Серёжа, есть серьёзное дело. Рискованное…

Я навострил уши.

— Какое?

— Вот эту штуку надо подложить под дверь подвала, в котором сидят арестованные. Подложить, прикрыть чем-нибудь и надавить рычажок. И всё…

Тётка испытующе смотрела на меня.

— Не смог бы ты это сделать?

— Смогу.

— А часовой? Как ты войдёшь во двор?

— Войду как-нибудь… Мы бываем там. Полицейские стреляют во дворе из автоматов по воронам, а мы перелезаем через забор и собираем гильзы. Они нас гоняют, а мы всё равно лазим. Думаю, смогу.

— Попробуй, Серёжа… Хоть и опасно и страшно, а что поделаешь… Они рисковали ради нас, и нам нужно. Будь мужчиной.

На другой день я пришёл в класс раньше всех, спрятал в парту тёткин сверток и ни на одной перемене не выходил, боясь, чтоб мальчишки не обнаружили его. Гришка Зозулин спросил:

— Ты что все перемены как пенёк сидишь? Заболел?

— Заболел. Живот болит. Тётка наварила вареников с творогом, налила полтарелки масла, и я объелся. Тридцать штук съел.

У Гришки глаза стали круглыми, и он с завистью проглотил слюну. После уроков я спрятался за училищем в бурьяне и через щель в заборе наблюдал за полицейским двором. Часа в четыре они стали расходиться. Сначала разошлись рядовые и вместе с ними Илья Медведь. Потом ушла старуха машинистка, уехал на пролётке начальник полиции Антон Бондарь. Последним покинул двор усатый комендант.

Остался один часовой. Некоторое время он расхаживал по двору с автоматом на шее, присаживался на деревянный ящик у самой двери подвала. Потом ему, должно быть, наскучило одиночество, и он вышел на улицу.

Я подождал, пока ветром захлопнуло калитку, перемахнул через забор и, перебежав двор, подложил под ящик сверток. Всё это сделал я в один миг. Потом, уже сидя верхом на заборе, вспомнил, что не нажал на рычажок. Что делать? Калитка всё ещё была закрыта, но часовой каждую минуту мог войти. В висках застучали молоточки…

Я спрыгнул снова во двор, разорвав зацепившуюся за гвоздь рубаху, добежал до ящика. Руки так тряслись, что я долго не мог найти и надавить рычажок.

На моё счастье, полицейский не вошёл во двор. Я надавил рычажок, снова благополучно перелез через забор и мгновение спустя уже сидел в бурьяне, тяжело дыша и прислушиваясь к биению сердца.

…На другой день я с трепетным страхом поднимался по лестнице училища. Мальчишки были взбудоражены, собирались кучками, шептались.

Когда начался урок, я долго сидел, боясь взглянуть в окно. Потом взглянул…

Во дворе комендатуры толпа полицейских обступила подвал. Вместо дверей в нём зияла чёрная дыра. Железная крыша разворочена, угол осел, битые кирпичи валялись по всему двору. На дереве, росшем около подвала, ветки поломаны и обожжены, и на них мотались какие-то тряпки.

После я узнал, что механизм сработал в полночь. Часовой в этот момент дремал на ящике. Взрывом вышибло двери, разрушило угол, а разорванного пополам полицейского забросило на дерево.