Ночь на кордоне

Заключённые разбежались. Убежал и Настенькин отец. Не смогла уйти только Дарья Петровна. Её контузило взрывом, и она потеряла сознание.

Ночью в городе произвели обыски и арестовали несколько человек.

25. КАЗНЬ

Спустя неделю после взрыва, возвращаясь из училища, я увидел, как на перекрестке против нашего дома двое заросших худых мужчин под наблюдением полицейского рыли ямы, вкапывали столбы.

Я спросил у полицая, что они собираются делать. Тот плюнул на окурок, растоптал его сапогом и сказал:

— Райские ворота делаем… — и нехорошо рассмеялся: — Гы-гы-гы…

— Почему — райские?

— Пошёл вон!

На рассвете следующего дня я проснулся от стука в дверь. В комнате было ещё темно, за окном серело небо, сильный дождь порол в стёкла.

Стук повторился. Я сбросил одеяло и, шлёпая по холодному полу босыми ногами, вышел в коридор.

— Кто? — спросил я.

Эхо повторило: «Кто?» За дверью — молчание. Минуту я прислушивался. Глаза привыкли к темноте, и я увидел в щели, через которую нам раньше бросали газеты, устремлённые на меня глаза. Я вздрогнул и хотел было уже дать стрекача, как вдруг услышал Женькин голос.

— Серёга… Серёга… — говорил он шёпотом. — Глянь в окно на улицу. Сейчас твою учительницу вешать будут…

— Брешешь…

— Правда, ты только глянь.

Я кинулся к окну.

На перекрёстке, почти через всю улицу, возвышалась мокрая от дождя виселица. Три верёвочные петли раскачивались на ветру. Под балконом противоположного здания, прижавшись друг к другу, стояли четверо полицейских и немецкий офицер. На тротуаре, со связанными за спиной руками, мокли под дождём двое мужчин и с ними — Дарья Петровна. Мужчины стояли понурившись, глядя перед собой в землю и, видимо, смирившись со своей участью, Дарья Петровна всё время смотрела по сторонам, словно кого-то поджидала. Правый рукав у неё был оторван, мокрая кофта прилипла к исхудавшему телу.

Я стал будить тётку.

— Тётя Катя, тётя Катя… — дрожащим голосом шептал я, — вставайте… Дарью Петровну вешать привели.

Тётка вскочила распатланная, страшная, подбежала к окну, глянула вниз и часто закрестилась.

— Изверги… Сволочи… — шептала она. — Что делают… Что делают…

Я не подходил к окну, а только следил за нею.

Лицо тётки перекосилось, глаза расширились, и она уткнулась в свои ладони.

Я бросился в постель, укрылся с головой одеялом и заткнул уши, чтобы не слышать, как плачет тётка.

…Повешенные висели три дня — для устрашения жителей. На шее у Дарьи Петровны была надета дощечка с надписью: «Ярая коммунистка», на мужчине — «Партизан», на парне — «Шпана».

Немцы фотографировали их.

Даже много дней спустя, когда тела подвешенных убрали, я боялся ходить через перекрёсток и пробирался домой задворками.

26. Я РЕШИЛ ОТОМСТИТЬ

После казни Дарьи Петровны я так ожесточился против немцев и полицаев, что готов был на самые безрассудные поступки, чтобы отомстить за неё. Тётке стоило больших усилий удержать меня от необдуманных шагов. Но я не мог успокоиться и однажды вечером, набрав в бутылку бензина и захватив зажигалку, отправился в полицию, твёрдо решив поджечь её.

К моему удивлению, ворота полиции были раскрыты настежь, ветер хлопал калиткой, часового не было. Через закрытые ставни брезжил слабый свет, доносились крики, смех, ругань; знакомая гармошка наяривала воровскую мелодию, и пьяные голоса выводили:

Здравствуй, моя Мурка,
Здравствуй, дорогая…
Здравствуй, моя Мурка, и проща-а-ай!..

Я приоткрыл ставню, упёрся коленями в фундамент и, подтянувшись на руках, заглянул в окно.

В полиции шла попойка. В комнате сдвинуты столы, на них множество бутылок с вином и водкой, закуски, в тарелках холодец, прямо на скатертях окурки, под потолком — слоями папиросный дым… Полицаи с красными лицами орали песню.

Илья играл. Время от времени он прекращал игру, опирался левым локтем о гармошку, правой рукой брал с тарелки огурец и отправлял в рот. Пожевав, снова брался играть. При всём этом лицо его сохраняло обычное тупое и безразличное выражение.

«Ну, сейчас вы у меня попляшете…» — сказал я сам себе и стал ощупывать ногой землю, чтобы спуститься.

В этот момент чья-то сильная рука схватила меня за шиворот и сбросила вниз.

— Ты что же это, братец, в окно лезешь? — услышал я грубый мужской голос, и в лицо густо пахнуло самогонкой. — Не знаешь, где двери? Пойдём покажу…

Полицейский поволок меня за собой как котёнка, на ходу приговаривая: «Мы его, понимаешь, с утра ждём, а он вишь как задержался…»

Открыв дверь, он втолкнул меня внутрь. Дохнуло жарким спёртым воздухом.

Ах, раньше ты носила
Боты из торгсина.
Фетровые боты на большо-ой…

Песня оборвалась, и все оглянулись на меня.

— Братцы! — крикнул мой конвоир. — К нам гость! Прошу любить… Не нашёл дверь и лез в окно.

— Штрафную!!! — заорали сидевшие за столом. — Штрафную!

Один верзила, налив полный стакан самогонки и качаясь на кривых кавалерийских ногах, подошёл ко мне.

— Пей, мальчик! Господа полицейские сегодня угощают всех…

Я отвернулся и отстранил стакан.

— Пей!