Ночь на кордоне

Полицейские ушли. Я стал закрывать за ними дверь, но она не закрывалась — петли оказались погнутыми.

Вечером тётка сердито выговаривала мне:

— Зачем ты взял у них наган, на что он тебе? В кого ты собираешься стрелять? В такое страшное время не хватало ещё нам этой заботы. Ты представляешь, что будет, если наган найдут?

— Представляю.

— Представляешь, а зачем взял? О господи… За нами и так ведь следят… Смотри же, нагана у тебя нет, и как бы тебя ни допрашивали — наган ты не брал. Иначе мы погибли.

Мы с тёткой считали, или по крайней мере я так считал, что история с наганом закончилась и меня не станут больше из-за него трепать, но вышло по-другому.

На следующий день мы убирали в разгромленной квартире. В обед к нам зашёл высокий полицейский и сказал мне:

— Собирайся и пошли со мной.

Тётка пробовала отстоять меня.

— За что вы его? Что он вам сделал? Мальчишка сирота, воды не замутит, а вы его в таком деле обвиняете. Прошу вас, не трогайте его. Погубите хлопца, а какая вам от этого польза. Я же вам говорю, он не брал…

— Вы, дамочка, помолчите, вас тоже позовут в своё время. А ты одевайся! — крикнул он мне. — Не на свадьбу, чай…

Я торопливо стал напяливать старенький пиджачок. Руки у меня дрожали, и я второпях надел левый сапог на правую ногу.

Я не плакал, хотя и очень испугался. Я считал, что всё кончено и меня сейчас поведут расстреливать. Мысль о том, что через час, возможно, меня уже не будет в живых, казалась мне нелепой, но всё же я думал о тем, что скоро не буду ни видеть, ни слышать — будет одна чернота. Не будет ни людей, ни неба, ни домов… И странно: страх во мне вдруг прошел, его сменило безразличие ко всему окружающему, мир отодвинулся от меня, стал чужим, ненастоящим, словно я уже был мёртв.

Когда полицай вёл меня по улице, у меня теплилось только одно желание: мне очень хотелось увидеть в последний раз моих друзей Женьку, Шайдара, Никиту губатого…

Если бы они попались сейчас мне навстречу, я бы помахал им рукой, попрощался, и тогда уж пусть убивают. Тогда не страшно… Мальчишки будут вспоминать меня и будут сожалеть, что тогда зря поколотили.

Но улица была пустынна. Стук сапог полицейского по замёрзшим кочкам гулко раздавался вокруг. С мутного неба срывались снежинки. Я оглядывался по сторонам, но нигде своих мальчишек не видел.

Меня не расстреляли, а посадили в подвал, находившийся под сгоревшим музеем. В нём уже сидели четверо заросших, измученных мужчин в рваных одеждах. Один лежал под стеной на соломе с опухшим, в кровоподтёках лицом. Он временами пробовал ворочаться и при этом вскрикивал и громко стонал. Я решил, что у него переломаны рёбра и всякое движение причиняет ему боль.

В подвале я просидел остаток дня и всю ночь. Было очень холодно. В маленьких окошках под потолком были только одни рамы, — а железные решетки, как известно, греют плохо. Свернувшись калачиком, я нагрёб на ноги стружки, разбросанные на полу, и, привалившись к стене, задремал.

Утром громыхнул засов, открылась дверь, на пол упала полоска скудного осеннего света — заключённым принесли есть. В консервные банки налили дурно пахнущую похлёбку. Мне есть не дали, не то забыли, не то нарочно сделали так. И я не стал спрашивать, не до еды было. Если б даже и дали — кусок застрял бы в горле. Однако вечером я почувствовал голод. Под ложечкой засосало, но есть мне опять принесли.

— Что ж ты хлопцу ничего не налил? — спросил часовой у полицейского, принёсшего еду. — Пацан ноги вытянет, пока на допрос поведут.

Полицейский ответил, что у него числятся четверо, четверым он и принёс.

Я заметил, что нахожусь в подвале на особом положении. Меня не кормили, не выводили на прогулку, не вызывали на допрос, между тем как других допрашивали каждый вечер и через час вталкивали обратно в подвал.

Вторую ночь я совсем не спал, голод не давал покоя, в животе урчало, скулы на лице выперлись, и я отчётливо ощущал их ладонями. Заключённые делились со мной скудной пищей, но это ничего не меняло. Я быстро слабел и скоро перестал ощущать чувство голода. Целыми днями лежал я на стружках, привалившись к холодной стене и глядя вверх на окошко. Сквозь него виднелся кусок мутного осеннего неба, верхняя часть пожарной каланчи, а если был сильный ветер, в окошко заглядывали венки тополя, росшего на противоположной стороне улицы у здания старой поликлиники.

Ещё я видел ноги. С утра до сумерек шаркали они мимо решёток. Мелькали немецкие сапоги, мадьярские ботинки на толстой подошве с железными подковами, растоптанная жалкая обувь горожан, а иногда и лапти деревенских жителей. Я мог каждый вечер сказать, сколько их прошло за день.

Однажды утром, когда всех заключённых вывели во двор на прогулку и я остался один, свет в окошке заслонила человеческая фигура и в окно постучали. Я в это время дремал; мне казалось, что мы с Женькой сидим в камышах на берегу и удим рыбу. У меня клюёт, я хочу подсечь, но в это время Женька вдруг говорит мне:

— Серёж… Серёж… подойти к окну, я тебе есть принёс.