Ночь не наступит

Аркадий Михайлович запирает шкаф картотеки и достает из соседнего большие альбомы с наклейками на коленкоровых обложках: «РСДРП». Листает жесткие страницы, аккуратно проложенные папиросной бумагой. Сотни фотографий. Вот Ульянов-Ленин. Снимки сделаны в разные годы. Юноша-студент с задумчивыми глазами, с едва пробивающейся бородкой. А вот уже значительно старше: волосы отступили со лба, в усах и бороде седина. Но взгляд тот же. И какой невероятный лоб! А вот последний снимок. Ульянов без бороды. Глаза колючие. Губы в насмешливо-горькой улыбке. Неужели жизнь ничему не научила его?.. Вот его жена. Его сторонники... Вот и Никитич. Тонкое, интеллигентное лицо. Густые темные брови. Мягкие и внимательные глаза. И большой лоб. Выпуклый могучий лоб и у Валлаха под космами черных волос. Брови вразлет, глаза сидят глубоко. Крутой подбородок свидетельствует о сильной воле... А вот и фотография Ольги. Гм... Аркадий Михайлович не ожидал, что Кузьмина так мила: огромные светлые глаза, очерченные длинными ресницами, Точеный маленький нос. Красивые губы, мягкий овал лица... Гартинг улавливает что-то общее в ее облике и запомнившемся лице Ямпольской. Порода, что ли?.. Лицо отрешенное. Именно такие лица были у  т е х, в парижской мастерской...

И вот это-то самое удивительное. Вместо того чтобы, отдав дань романтизму молодости, блистать теперь в обществе, занимать место, достойное их образованности, талантам или красоте, все они сознательно обрекают себя на безнадежную борьбу и неотвратимо следующие за поражением ужасы дознаний, судебных процедур, тюремных камер, этапов... По доброй воле!.. Это-то и не укладывается в голове. Понятно, когда уголовники, низколобые хрященосые неандертальцы с волосатыми руками, многие с порочной наследственностью, чудовищно безграмотные, — но эти политические... По своим дарованиям они могли бы стать министрами, дипломатами, генералами, учеными. Нет, понять их нельзя!

Аркадий Михайлович возвращается в кабинет, к столу и против каждой фамилии на листе со знаком Меркурия ставит такой же жирный крест, какие уже стоят против Камо, Валлаха и Ямпольской. Разбираться в их психологии и побуждениях — не его забота. Его дело — вот эти «кресты». С них началась его карьера, и ими, как верстовыми вешками, обозначает он свою дорогу вверх.

Да, бежит время. Когда он поставил первую вешку?.. Неужто четверть века назад?.. Да, в тот памятный день, когда нищим студентом Технологического института он был введен в кабинет жандармского ротмистра как участник народовольческого кружка, избравшего своей целью террор и свержение самодержавия... Тот ротмистр оказался не зубодробителем, а офицером со светскими манерами, с вкрадчивым отеческим голосом. И в его кабинете нищий студент решил, что бороться против самодержавной власти бессмысленно так же, как полевой мыши — против грозного орла, эту власть олицетворяющего. Зато оказать посильные услуги — это и однокашников уберечь от ереси и беды, и себе облегчить существование...

В кабинет жандармского ротмистра он вошел кандидатом в каторжники, а вышел оттуда платным осведомителем Санкт-Петербургского охранного отделения. Это перевоплощение прошло для него совершенно безболезненно. Может быть, потому, что уже в ту пору он ничего не принимал близко к сердцу. К новой своей деятельности он приступил с усердием. Но вскоре сотоварищи что-то заподозрили. Да, неопытность, неосмотрительность новичка... Пришлось побыстрее собрать вещички, распроститься со столицей, податься в Ригу. Там, в Политехническом институте, он продолжал «освещать» инакомыслящих и опять вовремя, особым чутьем уловил — пора убираться и оттуда. Кое-какая сумма была накоплена, уже не на квасе и хлебе сидел, не на жареных пирожках, и он решил перебраться за границу. А заодно и сменить фамилию.

Прибыв в Париж, он сам отыскал в российском императорском посольстве нужного человека и предложил свои услуги на условиях: тысяча франков в месяц, не считая разъездных, а в случае разрыва отношений — двенадцать тысяч отступных. Поторговались и, в конце концов, выработали взаимоприемлемое соглашение, в котором об отступных ничего сказано не было. Да он и не настаивал, потому что собирался служить долго и верно.

Правда, в первое время работа была малоинтересной: составлял досье на каждого русского эмигранта любой политической окраски, все досконально — о его деятельности общественной и жизни интимной. Да, пришлось покопаться в дрязгах и сплетнях, в грязном белье. Но что поделаешь — работа... И терпеливое ожидание настоящего, по его уму и таланту, дела. Дождался!