Ночь последнего дня

Наверное, в этих моих словах была бы правда. Но я не собиралась их произносить, потому что поняла: если я сейчас откажусь, то потеряю Машку навсегда. Единственного человека, который мне дорог. Если угодно — единственного человека, в котором заключен смысл моей никчемной жизни. Выбор простой: помочь Рогозину или лишиться Машки. Помочь Рогозину — значит самой оказаться за решеткой на долгие годы. А не помочь — значит остаться с Ником, проживать тягуче-длинные ночи и каждый раз, слыша чужое «амигос», испытывать жгучий стыд.

По большому счету, выбирать было не из чего, то есть мое решение было предрешено. Я тихо засмеялась и покачала головой:

— Думаешь, у нас получится?

Глаза Машки широко распахнулись. Она подалась мне навстречу, а я подумала, что стоит рискнуть из-за одного только такого Машкиного взгляда: в нем были и надежда, и радость, и восхищение. В нем было счастье.

— Ты ему поможешь? — робко спросила она.

— Я ему помогу, — кивнула я.

— Господи, Юлька, я так люблю тебя! — Она обняла меня, и некоторое время мы стояли, прижавшись друг к другу, под недоуменными взглядами прохожих.

— Мы заставим их ответить, — серьезно сказала Машка, отстраняясь.

— Конечно, — кивнула я. — А если не получится, я возьму винтовку и всех их перестреляю.

Глупость несусветная. Но я произносила эти слова серьезно, знать не зная, какую злую шутку выкинет судьба. И вот винтовка уже в моих руках, и вовсе не в переносном смысле… И, загоняя последний патрон, я лихо улыбнусь и скажу: «Прощай, команданте». И не будет рядом Машки, и жизнь моя наполнится смыслом, только когда в оптическом прицеле появится знакомое лицо… Ничего этого я тогда не знала. Хотя, если бы даже знала, что бы изменилось? Я бы твердо ответила Машке «нет», а потом с сожалением наблюдала, как она губит себя? И заискивала перед Ником, выторговывая для Машки лишний час жизни? И навсегда лишилась бы ее доверия и ее любви. В общем, выбора у меня не было. И то, что я тогда решила под ее сияюще-счастливым взглядом, нельзя расценивать как верный или неверный шаг — он был единственно возможным.

* * *

Вот так я и оказалась в довольно странной компании: с одной стороны Рогозин, честный мент; с другой Приходько, помешанный на своей мести. А я… Что я? Я была никудышным солдатом, потому что не мечтала стать генералом. И я ни секунды не верила в успех. Только дурак рвется в бой с таким настроением. Я обещала дать официальные показания и кое-что рассказала Рогозину, чтобы пробудить в нем интерес, а также заставить его играть по моим правилам. Собственно, правило было одно: когда все закрутится, он обязан помочь Машке — она уедет в другой город с новыми документами, и знать о том, где она находится, будет лишь сам Рогозин.

Он принял мои условия, не особенно раздумывая. Он был слишком увлечен и не скупился на обещания. Но одного я, несомненно, добилась: Машку он оставил в покое, они больше ни разу не встречались.

Зато, благодаря моему содействию, он смог встретиться с Приходько. Особой пользы я в том не видела. Приходько уважения к чужой жизни не испытывал, по крайней мере, с родственником Мусы разделался без сожаления. Свои цели и задачи они видели по-разному, хотя сходились в одном: Долгих должен сидеть в тюрьме. Я против этого не возражала, но практическая сторона вопроса виделась мне смутно.

До поры до времени Рогозин держал наши встречи в глубочайшей тайне. Я ждала, что будет дальше, как приговоренный к казни, когда уже не знаешь, благодарить судьбу за очередную отсрочку или плюнуть да и сказать: «Чем скорее, тем лучше». В общем, как храбрые подпольщики, мы встречались в дешевых пивных на окраине города. Рогозин был занят вербовкой, то есть прощупывал коллег на предмет их лояльности и к закону, и к начальству, что, с моей точки зрения, было весьма разумно. Начиная такое дело, надо быть уверенным, что его, по меньшей мере, не прикроют в тот же день.

В среду у меня появился Рахманов с корзинкой клубники и бутылкой шампанского, слегка навеселе и очень довольный жизнью. Начал хвастать, что выиграл заковыристое дело. Слово «заковыристое» произносил с особым удовольствием, выводя рукой кренделя в воздухе.

— Детка, я гений. Заявляю без ложной скромности. И я чертовски устал. Мы едем отдыхать. В субботу. Твой паспорт готов, вообще все готово. Собирай вещи. Две недели только солнце, море и твоя любовь.

К тому моменту шампанское он выпил, языком ворочал с усилием и был вполне счастлив. Мне не хотелось никуда ехать. Не помню, чтобы у меня тогда возникли особые предчувствия. На душе было гаденько, что неудивительно, имея в виду, к чему я готовилась. И против отдыха, что называется «напоследок», я, разумеется, не возражала, но ехать упорно не хотелось.