Ну-ну, подумал он, ну-ну… Он подождал, пока она скроется за поворотом. Но на самом повороте она остановилась, обернулась. Как будто ожидая, что он подойдет, уверенная, что подойдет… Он подошел.
— Я сказала вам утром, что у меня есть кое-что для вас… — Голос у нее немного оттаял, хотя она по-прежнему не смотрела на него. — Это воспоминания Яна Станевича, мне прислали из Кракова. Я перевела их… для вас. — Последнее слово далось ей с явным усилием. — Завтра я принесу в музей.
— Спасибо, — сказал он. — Я все-таки провожу вас. Айгуль…
— Нет, — сказала она.
И, уже повернувшись, небрежно уронила через плечо:
— Но если вам хочется…
Когда он вернулся к себе, дверь в номер оказалась не запертой, хотя он помнил, как, уходя, щелкнул в скважные ключом. Феликс повернул выключатель, ощупью отыскав его на стене. Лампочка под матовым плафоном вспыхнула, и он увидел, что в номере он не один. Бумаги, те самые, которые он расположил на пустовавшей с утра кровати, были собраны в стопку и перемещены на стол. На кровати же посапывал, во сне вытянув по диагонали загорелое тело в цветастых трусиках, долгоногий белобрысый парень. Со спинки стула свешивались видавшие виды джинсы, из-под кровати торчали носки синих, в белую полоску, кроссовок…
О, Рымкеш! — вздохнул Феликс. — О, Рымкеш!..
День начался отлично, даже великолепно, и он меньше всего думал о встрече с Карцевым, когда утром поднимался на Кургантас. Он успел этой ночью отдохнуть, выспаться, хотя спал всего три-четыре часа, но здесь ему больше и не требовалось, тут был для него какой-то свой, особенный мир, где все двоилось, троилось и четверилось, и все сливалось — то, что было когда-то, и что есть, и чего нет и не было вовсе, но что почти невозможно отличить от того, что есть или было, И то, что было вчера, то есть зыбкий, залитый луной берег, лодка, сумбурный разговор с Айгуль и молодой, свежий голос, распевающий где-то у него за спиной, — все это еще жило в нем, бродило, как хмель после легкой пьянки, где все обошлось без свинства, без взаимных — душа нараспашку — исповедей, но где все же было нечто такое, тревожное и недозволительное, о чем и надо бы, и не хочется забывать, и это еще поет в тебе, и трепещет, и кружит голову…