Ночь с Ангелом

Вторая, тут же пришедшая на смену первой, оказалась более мудрой — Лидочка позвонила отцу на работу:

— Папа! Я сейчас приеду к тебе.

— Почему не в школе? — с интересом спросил подполковник.

— Мотаю, па. Но по жутко уважительной причине. Можно взять такси?

— У тебя так много денег?

— Ни копеечки. Но ты меня встретишь, па.

— У меня самого ни гроша. Мама все выгребла. Черт с тобой — бери таксярник. Сейчас у кого-нибудь перехвачу…

Через двадцать минут Лида примчалась на угол Лиговки и Обводного канала, где на четвертом этаже размещалась папина «спецслужба». Подполковник Петров встретил дочь у обшарпанного подъезда, расплатился за такси и спросил:

— Что стряслось?

А когда прочитал заметку в «Смене», брезгливо скривился, сплюнул, с трудом подавил в себе желание выматериться и сказал:

— Дешевка!..

— Что делать, па? — спросила Лидочка.

— Молчать в тряпочку. В колонию — не ездить. А то он там чего-нибудь еще натворит и схлопочет дополнительный срок. И амнистия ему накроется…

— А что, будет амнистия?!

— Ждем после Нового года. Как раз для таких засранцев, как твой Толик. Ты лучше узнай — не попалась ли эта дерьмовая газетка родителям на глаза? Если уже… сходи к ним вечерком, побудь с ними. Хочешь, я могу им позвонить?

— Не надо. Я сама, — твердо сказала Лидочка и ткнула пальцем в середину заметки «Печальный конец в погоне за длинной бундесмаркой…». — Смотри, па… Они же пишут, что «…скорее всего большую часть из двух миллионов западных марок А. Самошников сумел переправить в Союз через криминальные структуры…».

— Ага… Как же! Разевайте рот пошире. Так тебе немцы и выпустят из рук такие деньги! Нет человека — нет проблемы. Нет проблемы — нет и денег! И общий привет. А то я не знаю!.. Понапишут хрен знает что. — И подполковник Петров сплюнул еще раз.

— И вы знаете, Владим Владимыч, — сказал мне Ангел, прервав стройное течение своего рассказа, — Петров-то был абсолютно прав! На эти деньги тут же наложило лапу городское финансовое управление, а потом они тихо и элегантно исчезли в бездонном кошельке городского бюджета. Но не все… Насколько я помню, треть суммы обросла какими-то неведомыми параграфами и якобы совершенно законно разбрелась по карманам нескольких «отцов» города.

— Симпатичная подробность, — заметил я.

— Ну а вдруг? — с надеждой спросила Лидочка.

— Ну ты-то не повторяй глупостей за дураками! — разозлился подполковник милиции. — Они же, раздолбай, сами себе противоречат: пишут, что Самошников погиб, когда ехал с ипподрома, где выиграл два миллиона. Откуда он отправлял эти марки сюда — с того света, что ли?! Подумай сама, Лидка. Поднапряги головку-то…

Лида не успела ответить отцу. К подъезду подкатил ужасающего вида, расхлябанный «Москвич». Вылезли из него трое молодых сотрудников «спецслужбы», смахивающих на не очень удачливых фарцовщиков.

— Здравия желаем! — сказали они подполковнику. — Привет, Лидуня!..

— Здорово, — сказал Петров, — Маслов! Игорь, погоди. Отвези Лидку на Гражданку, на Бутлерова. К школе. Она покажет.

— Нет вопросов, начальник! Садись, королева красоты, — сказал капитан Маслов, с удовольствием поглядывая на уже выпуклую грудку тринадцатилетней Лидочки Петровой. — Как там твой Толик? Все еще чалится?

Самошниковы уже знали все: им позвонили из Пскова — театр выражал соболезнование.

На работе Эсфири Анатольевне и «Комсомольскую правду» вручили. Как положено — с оханьем и аханьем, но с таким нескрываемым животным любопытством! Пытаясь понять — получила она от погибшего старшего сына-артиста те деньги, про которые в газете было рассказано? А в газете зря не напишут!..

Вечером папа Сергей Алексеевич сидел один на маленькой кухне, цедил водку из граненого стакана, плакать старался как можно тише. Только изредка постанывал и сморкался…

Фирочка лежала в спальне, сухими глазами смотрела в низкий потолок. Время от времени надевала очки, вчитывалась в гладкие строчки «Комсомолки», пыталась что-то еще понять за этими ловкими фразочками, снимала очки, откладывала газету в сторонку и ловила себя на том, что никак не может отчетливо представить Лешину улыбку, не может вспомнить его голос… И очень пугалась этого.

А в бывшей «детской» стоял запах корвалола, тревожно дополнявший чистенькие женско-старушечьи запахи, пропитавшие бывшую лежанку Толика-Натанчика — складное кресло-кровать, в котором сидела сейчас его бабушка Любовь Абрамовна, и плотные недорогие портьеры, и тюлевые занавески. Лешка их еще на третьем курсе сам вешал.

Рядом с креслом Любови Абрамовны, на старом вытертом гобеленовом пуфике, сидела Лида Петрова. Любовь Абрамовна показывала ей детские фотографии Леши и Толика-Натанчика, доставала из тумбочки разные забытые мальчишечьи «драгоценности» — рогатки, пробитые большие медные монеты, самодеятельно рисованные географические карты придуманных стран, сломанные зажигалки…

Неожиданно из всего этого детского хлама Любовь Абрамовна вытащила толстый некрасивый золотой перстень и протянула его Лиде.

— Что это, Любовь Абрамовна? — спросила Лидочка и удивилась ощутимой тяжести этого нелепого кольца.