Ночь с Ангелом

Любовь Абрамовна собралась с силами, ответила прерывисто, с одышкой:

— Перстень… Дедушки Леши и Толика — Натана Моисеевича… Помнишь его?..

— Конечно, — тихо сказала Лидочка.

— Ему на шестидесятилетие наш дружок покойный Ванечка Лепехин подарил… А Натан даже обручального-то кольца не носил… И перстень этот надевал только тогда, когда Ваня к нам в гости приходил. Чтобы не обидеть Ваню… А мне все говорил потихоньку — «пусть этот уродец потом Лешке достанется на черный день…» Вот, Лидуня, и пришел этот черный день… А Леши и нету… Кому теперь этот перстень? — спросила Любовь Абрамовна и заплакала.

— Толику, — сказала Лида и вложила в руки Любови Абрамовны тяжелый перстень.

— Да, детка… Правильно. Подружка ты моя… — сквозь слезы улыбнулась Любовь Абрамовна.

Она ласково погладила Лидочку по голове, поцеловала в макушку и положила перстень на тумбочку рядом с узким диванчиком, на котором когда-то спал ее внук Леша Самошников, а теперь мучилась бессонницами его бабушка…

— Стоп, Ангел!.. Подождите, — спохватился я, очнувшись от какого-то странного состояния полудремоты, полубодрствования. — Это вы мне все еще рассказываете? Или я все уже сам вижу?!

— Ну, в какой-то степени, наверное, чуточку и то и другое… — замялся Ангел. — Конечно, рассказываю вам это я, но вы, то ли в силу своей профессии, то ли это у вас врожденное, вы — человек с сильно обостренным восприятием. Поэтому вы невольно и как бы мысленно начинаете иллюстрировать мой рассказ своим воображением. И от этого вам иногда кажется, что вы не только слышите меня, но и видите то, о чем я вам рассказываю.

— Простите, что прервал вас, но последние минут двадцать я пребывал в некотором смятении… — извинился я.

— То, что вы прервали меня, это как раз неплохо. Не скрою, я уже давным-давно хочу в туалет, — ответил Ангел и спустил ноги на пол.

— Елочки точеные! Чтоб не сказать чего похуже, — удивился я. — Этим заявлением вы безжалостно искромсали мое любительское представление безбожника о житии святых, херувимов, серафимов, купидонов и ангелов!.. Так вам, оказывается, как и нам, грешным, по детсадовскому выражению, иногда «пи-пи» хочется?!

— Не только «пи-пи», но и «ка-ка» даже, — заявил Ангел, встал и сунул босые ноги в красивые кожаные шлепанцы. — Мало того, Владим Владимыч, у таких Ангелов-расстриг, как я, и расстройства желудка бывают! Особенно после какой-нибудь уличной харчевни…

— Совсем добили! — простонал я. — Валите, валите в темпе, а то не ровен час…

Ангел ухмыльнулся и вышел из купе.

Я отодвинул занавеску, попытался увидеть начало рассвета.

Не удалось. Наверное, для рассвета просто еще час не подоспел.

… А потом, когда Ангел вернулся в купе и забрался под одеяло, я, чтобы избежать того тревожного и двойственного состояния, когда ты не понимаешь, мерещится тебе все происходящее или ты слышишь рассказ об этом, — решительно попросил Ангела отправить меня в То Время…

И тут же я увидел злобно и отчаянно рыдающего Толика-Натанчика!..

Он лежал в недостроенной часовне на плоских бумажных мешках с сухим цементом, отгороженный от всего мира кучей просеянного песка для раствора и толстыми стенами будущего маленького молитвенного домика, пока еще без крыши, без икон и лампадки…

А вокруг, по периметру всего двора колонии, вытоптанного ежедневными построениями, шел высокий забор, затейливо украшенный серпантином колючей проволоки и гирляндами сильных фонарей. Но вышек с автоматчиками не было. Какие-никакие, а дети, мать их!..

Лежал Толик Самоха на цементных мешках, а рядом валялись обрывки газеты «Смена», которую он растерзал в припадке дикой, звериной и горестной ярости…

У входа в часовню покуривали двое мрачных «бойцов» из Толиковой хевры. Сейчас никто не смел приблизиться к этим недостроенным стенам часовни, где куполом пока еще было холодное синее небо…

— Кто же ему эту газетку дал сраную?! — орал в телефонную трубку Лидочкин отец подполковник Петров со своей «спецслужбовской» Лиговки. — Я же вчера звонил тебе, мудаку, просил же!.. Это же твое прямое дело! Ты же в этой колонии, в вашей кузнице преступных кадров, — зам по воспитательной! Политрук, извини за выражение, мать твою в душу… Просил же, как старого друга, — проследи, Витя! Не дай пацану вразнос пойти… Амнистия ж на носу для малолеток. Сбереги его, блядь! Просил же, Витя, — будь человеком!.. Там ведь вся его семья в осадок выпала от этой статейки е…..й! Они ж думают, что пацан еще ничего не знает про брата… Ну, все. Все, сказал! Кончай там блеять. Верю, верю… Давай, Витя, сделай. С меня пузырь. Ну, будь… Будь, говорю!..

Положил трубку, передохнул, сплюнул и сказал кому-то из сотрудников:

— И опером был говенным, и воспитатель из него, как из моего хера пулемет…

Но тут в кадре моего сознания вдруг возник бывший приблатненный пэтэушник Зайцев по немудрящей дворовой кличке Заяц.

Он заполнил собою весь экран обозримого мною пространства, и я сразу же вспомнил связанные с ним события, которые уже видел в ранее «отснятом материале»…