Ночь с Достоевским

Я ещё отложила на день поездку, до пятницы; в четверг ждала граф[иню], которая обещала меня проводить. В этот день утром я была у ней. На прощанье она стала мне дружески, матерински давать советы. Усталая от чужих людей, желающих употребить меня всякий в свою пользу, я была глубоко тронута. «Не забывайте Бога, Полинька, – говорила она. – Это нас подкрепит, без этого плохо. Видите, куда без этого идут люди…». Я не выдержала, упала перед ней на колени и громко зарыдала. Она даже испугалась, хотела мне достать воды. «Нет, нет, – сказала я, – оставьте, мне хорошо так». И я рыдала на её груди и целовала её руки.

– Я слишком несчастлива, – сказала я ей.

– Полинька, – ответила она. – Кто же не несчастлив, спросите, есть ли хоть одна женщина счастливая из тех, которые любили.

В четверг она пришла ко мне, и у нас было опять прощание, которое меня до того расстроило, что я сделалась больна и принуждена была на день ещё отложить поездку.

Вечером, в четверг, он пришёл. У меня был Усов. Усов не уходил, и он должен был уйти, не видав меня наедине.

– Я ещё с вами не прощаюсь, – сказал он, уходя, – завтра надеюсь вас видеть.

– Я не знаю, застанете ли вы меня, – сказала я ему довольно холодно.

– Но уж я как-нибудь постараюсь застать, – сказал он довольно настойчиво.

Он пришёл на следующий день вечером. Я была рада и не скрывала этого. Я весело с ним поздоровалась и просила садиться, думая, что он сядет не на стул, а подле. Я сидела на краю дивана, другая сторона которого была заставлена столом. Он просил меня подвинуться на диване и дать ему место подле себя. Я это сделала. Он взял мои руки, я сказала, что ещё не знаю, поеду ли завтра, потому что всё ещё больна. Он советовал остаться. Я сказала, что буду жить в Спа, ждать денег. Он спросил, отчего не в Париже. Подали чай. Я беспечно предлагала ему. Он хотел было – пожалуй, давайте разыгрывать холодных героев, – сказал он.

– Что ж руки ломать, – возразила я.

Он был задет этой сдержанностью. Я одна выпила чашку. Он что-то заговорил.

– Послушайте, – начала я. – Зачем вы мне тогда, как я была печальна, выражали готовность помочь и всё сделать, поправить, если можно.

– Я и готов был сделать всё.

– Что ж вы сделали?

– Я думал помочь вам сочувствием, пониманием.

– Я у вас милостыни не просила!

– Боже мой, какие вы говорите ужасные слова!

– Я заходил настолько, насколько любил и чувствовал, но я очень ошибся, я думал помочь вам и сделал хуже. Я думал, что меня будут любить, ничего за это с меня не требуя, будут любить так, как я хочу: сегодня я хочу так, – пусть будет так, а завтра иначе, – и пусть будет иначе; в любви всегда так. Одни любят, другие любимы.

Но какие все люди эгоисты, всякий любит для самого себя, я думал, что в вас что-то было для меня, и ошибся.

– Зачем вы так далеко заходили, если не любили?

Я была поражена. Он хотел взять меня за руки, но я не дала.

– Оставьте меня, – сказала я, – сядьте подальше, уйдите.

– Что это значит, – сказал он, отчего, когда вы меня любили прежде? я ничем не изменился.

– Вы говорите ужасные вещи.

– Что же такое я вам сказал?

– Подходить так к женщине, которую не любишь.

– О, боже мой, ведь это всё условные слова, сколько раз другой на моём месте сказал бы, что любит. Вы мне нравитесь очень во многих отношениях и нельзя ненавидеть людей, которые нас любят.

– Уйдите, уйдите, – говорила я.

– Отчего? Что я сказал такого ужасного? – И он приставал с этими вопросами, но я ничего не могла сказать. Я отвернулась, ушла в сторону, он оправдывался. Мне было тяжело, мне хотелось оправдать его.

– Боже мой, что это такое, – сказала я, или я больна, или мне хочется себя обмануть. Я стремительно взяла его за руки и зарыдала.

– Обнимите меня крепче, – сказала ему, – и потом пойдите.

Мне хотелось на одну минуту забыться, думать, что он меня любит.

– Я к вам приду завтра? – спросил он.

– Нет, не *) Запись от 29 июня предшествует записи от 27 июля – так в тексте.

надо, – ответила я, заливаясь слезами. – Я завтра уеду.

Я отталкивала его и снова привлекала, горько рыдая.

– Поцелуйте меня, – сказал он.

– Нет, нет.

– Я приду завтра.

– Не надо.

– Дайте поцеловать вашу руку.

– Нет, нет.

И мы расстались. Я долго ещё плакала, и мне сделалось хуже, но я решилась ехать и уехала.

В это время тоски и отчаяния я так много думала о Cault и, может быть, мысль эта, уверенность в его дружбе, сочувствии и понимании спасли меня. Уверенная в ней, я чувствовала себя вне этой жалкой жизни и способной подняться выше её. Тут только я поняла настоящую цену дружбы и уважения лиц, выходящих из общего круга, и нашла в уверенности этой дружбы мужество и уважение к себе. Покинет ли меня когда-нибудь гордость? Нет, не может быть, лучше умереть. Лучше умереть с тоски, но свободной, независимой от внешних вещей, верной своим убеждениям и возвратить свою душу богу так же чистой, как она была, чем сделать уступку, позволить себе хоть на мгновение смешаться с низкими и недостойными вещами, но я нахожу жизнь так грубой и так печальной, что я с трудом её выношу. Боже мой, неужели всегда будет так! И стоило ли родиться!