Ночь с Достоевским

Сегодня со мной случилось комическое обстоятельство. Приходя нанимать здесь квартиру с М-ме О[гарёвой], я встретила поляка, немолодой человек, который, слыша нас, говорящих по-русски, заговорил; а в день, когда я перебиралась, ни с того, ни с сего зашёл ко мне, когда комната была отворена. Я приняла его холодно и с тех пор недели две его не видала.

Сегодня я его встречаю на лестнице и поклонилась ему, кажется, первая. Он очень радостно принял моё приветствие и повел меня знакомить со своей женой.

В небольшой комнате я встретила пожилую женщину. При рекомендации я тотчас же почувствовала неловкость.

– М-ме, – заговорила я, – хоть я и русская…

– Но… либеральная, – сказал поляк.

– Я не разделяю мнений… – продолжала я.

*) Вполне возможно, что это Gaut, Жан Баптист Морис, французский поэт и литератор, один из поборников «Провансальского возрождения», близкий друг известного провансальского поэта, Фридриха Мистраля, автора двух поэм из народного быта.

– Мур[авьева]*) – сказала за меня дама. – Вы не русская душой. **)

– Извините, – сказала я, – всегда русская.

И тут я почувствовала всю нелепость этого знакомства и поспешила повернуть разговор на другие предметы.

Monpellier, 24 апреля.

Недавно с Наilt говорили довольно симпатично. Он говорит, что русские женщины всё симпатичнее и лучше русских мужчин, точно так же, как и итальянки. Он говорит, что у всякого политического деятеля Италии непременно где-нибудь сидит женщина, которая его одушевляет. «Я много имею сношений с русскими женщинами через письма, – сказал он. – Но отчего у самых легких и ветреных из них внутри всегда печаль?».

Он говорит, что русская народность вовсе не обещает такого развития, какое ждут от неё Герцен и другие. Что Россия тоже имела свою цивилизацию и стоит в этом отношении наравне с другими государствами Запада, что во французском народе тоже много нетронутых сил.

Потом смеялся над современной фран[цузской] молодёжью, над её резонабельностью и рассказывал, какие они были в своё время, сколько было у них удали и энтузиазма.

Вчера он рассказывал, как свободны итальянские и испанские женщины, что молодая женщина, давая вечер, всё время почти остаётся с человеком, который ей нравится. Все это замечают и находят натуральным. Все уходят домой, он остаётся. При нём она раздевается, даже ложится в постель. И всё это делается свободно, искренно и без злоупотребления.

Вчера была на ярмарке, которая тут только что началась. Прелестно, как хорошо. Балаганы, качели. Я с племянницей М-ме Сhjancel тоже буду качаться на качелях

когда-нибудь вечером. А балаганы! Тheatre de pacion, Chiens et singe savants и пр. А паяцы! Есть одна очень интересная девочка, которая танцовала на галерее. Танцовала с грацией и одушевлением. Потом с особенным добродушием каким-то раздавала билеты. К ней протягивались из толпы разные жилистые руки. С какой приветливостью улыбалась она и кивала головой своим знакомым! С какой живостью схватила огромную некрасивую собаку и поцеловала её в морду. Подле же стояла другая девочка, помоложе, но похожа на неё и в одинаковом костюме (она серьезнеё и как-то больше похожа на мальчика).

Monpellier, мая 6-го.

На днях была мне операция, которая меня встревожила и напугала особенно тем, что доктор не предупредил меня о ней. Почувствовав, что меня режут, я струсила и, думая, что ещё будут резать, умоляла доктора оставить меня, но как он не оставлял, это меня убеждало в предположении, что он ещё будет меня резать. Боль, страх и обида, что он сделал операцию обманом, раздражили меня до крайности. Я плакала и рыдала. Доктора это сильно смутило и растрогало. Он утешал меня и чуть не поцеловал мои

*) Муравьев, Михаил Николаевич, государственный деятель (1796 – 1866 г.), усмиритель польского восстания.

**) Смысл реплики польской дамы («Вы не русская душою, раз не разделяете взгляда Муравьева»), очевидно, таков: все русские, не только правительство, но и народ одинаково ненавидят поляков и одинаково виноваты в жестокостях Муравьёва при подавлении восстания.

руки, а я его, кажется, обняла. Я скоро успокоилась и когда через несколько минут я лежала на диване, усталая и огорчённая, и покорная, и молчаливая, утешая меня, он взял меня за руки и наклонился так близко к моему лицу, что мне стало неловко, и я отвернулась.

(Он мне сказал с удовольствием, что уж больше не будет меня ни резать, ни жечь. Это объявление вызвало во мне чувство радости и благодарности).

Он сказал, завинчивая свои инструменты, что после такой операции я, если выйду замуж, то буду иметь детей. Я сказала, что это меня ничуть не утешает. «Почему же? – спросил он, – все женщины желают иметь детей». – «Потому что я не умею их воспитывать», – сказала я. Размышления, нашедшие на меня, по поводу этого разговора, навели на меня грусть и вызвали слёзы, которые я не удерживала.