Ночь, сон, смерть и звезды

– Мы с ней поругались. Не только из-за норковой шубы. Единственное, что она решила оставить, – это черное кашемировое пальто… испачканное в грязи, на что она даже не обратила внимания. Я жутко расстроилась. Как она может отдавать такие прекрасные вещи? Зачем? Я с мамой никогда всерьез не ссорилась… только в детстве из-за пустяков. Короче, она решила, что «мех – это грех»… уж не Вирджил ли, паршивец, ее в этом убедил? И еще она повторяла, что ее жизнь кончена и ей больше не нужно столько вещей. Но самая жуть… от нее пахло чем-то животным. Она давно не мыла голову. Мама всегда была такой чистоплотной, такой опрятной. Ты же помнишь, как она заставляла нас чистить зубы после каждого приема пищи и мыть руки с мылом после туалета… Да, и вот еще. Она сказала: «Я ненавижу туфли на высоком каблуке! Я их носила только для Уайти».

Лорен словно лишилась дара речи. Если она повесит трубку, я ее убью.

Но Лорен не повесила трубку. Расстроенным голосом она произнесла:

– Бев, я надеюсь, ты этого не сделала.

– Не сделала… чего?

– Не забрала себе. Норковая шуба – это папин подарок маме. Только не говори, что ты забрала эту роскошную шубу себе.

– Я… я сказала маме, что если… что если она ей не нужна…

– Нет! Тебе не достанется норковая шуба. Черт, вот почему ты мне позвонила… рассказать о том, что теперь она твоя. Шуба за пятнадцать тысяч. Только не говори, что мама сама ее тебе отдала. Ничего она тебе не отдавала. Она ничего не соображает и не может давать согласия. Черт, вот почему ты мне позвонила, Беверли… похвастаться!

– Н-нет. Это не так.

– Это так! Ты забрала лучшие мамины вещи, ее драгоценности. Все, кроме обуви… только потому, что она тебе мала! – Теперь уже Лорен пришла в ярость.

– Она отдала их мне на хранение, – запротестовала Беверли.

– На хранение? Теперь это так называется? Отличный эвфемизм!

Эвфемизм. Беверли понятия не имела, что значит это слово. Ее лицемерная сестра использует вычурные словечки в качестве убойного оружия.

– Мне пришлось уговаривать маму. Она жутко разволновалась. Такой мы ее еще никогда не видели. Джессалин словно где-то подхватила вирус безумия. Если бы я не приехала, все вещи в картонных коробках были бы выставлены на обочине. И все бы уже исчезло, включая норковую шубу. А где была ты, Лорен? Как ты смеешь судить меня!

Это заткнуло ей рот. Беверли слышала, как сестра тяжело дышит на том конце провода.

– И вот тут я увидела ее исполосованные руки. Она пыталась их спрятать под халатом. Сначала я испугалась, что она порезала себе вены бритвой, но потом поняла: это все он, зверь-дикарь. Добрый десяток порезов и царапин, но не свежих, кровоточащих, а уже подживших, уродливых. Я спросила, откуда они у нее, но она ушла от прямого ответа… так, несчастный случай. Какой такой «несчастный случай»? В ранки могла попасть инфекция! А она мне: «Беверли, мне совсем не больно, пожалуйста, оставь меня в покое». По-твоему, это нормальный, разумный ответ?

Она рассчитывала на то, что Лорен все больше проникается жалостью к матери и к ней, Беверли, но сестра молчала.

Зато фоном прозвучали неразличимые слова. И Лорен, обращаясь к кому-то, сказала: Простите, вы не могли бы…

Резкий звук, как будто захлопнули ящик стола. И затем в трубке снова раздался голос сестры:

– Извини, тут у меня возникла проблема. Я вынуждена закончить разговор. Обещаю, что вечером по дороге домой я заеду к маме. К сожалению, у нас позднее совещание. Рекомендации из Олбани для нас неприемлемы… эти бесконечные тесты с госконтролем… кризис в самый неподходящий момент…

Беверли оборвала связь. Отбросила мобильник так, словно он радиоактивен.

– Нахер, нахер, нахер.

Усталость. Опустошенность. Эйфория ярости вся вышла из нее, как воздух из шарика, и сдувшаяся Беверли лежала на кровати, которую даже не удосужилась застелить. Эту кровать она делила не пойми с кем, с говнюком, предававшим ее (кто бы сомневался) мысленно по десять раз на дню, а может, и реально своим членом, чтобы не сказать прыщом. Да пошел он, этот супруг-козел!

(Ждала ли она, что Лорен ей перезвонит и извинится? Да ни хрена!)

(Мобильник на полу, и нет никаких сил наклониться и его достать. Да и хер с ним.)

Вино закончилось. Зато началась головная боль.

Она заплакала… скорее, завыла… не дай бог кому услышать. Оплакивает не мать-вдову, не покойника-отца, а себя, потерянную, изгнанную из дома на Олд-Фарм-роуд, ясное дело, навсегда.

Оставьте уже меня в покое.

Волна

И вот в одно прекрасное майское утро она снова стала собой. (Ну или почти стала.)

Волны, которые подхватывали ее и ударяли о твердый песок, вдруг улеглись. Она лежала в оцепенении и боялась дышать. Неужели все позади? Страшная болезнь, смертельный недуг, обнаженное горе, напоминающее изъеденную культю. Она стала прежней? Ночью звездное небо. Утром все заливает яркий свет. Синицы возбужденно галдят вокруг кормушки.

Новый день!