Ночь Томаса

Когда я надел свитер и уже собрался уходить, мистер Синатра подошел ко мне, выставив плечи вперед, чуть наклонив голову, подняв руки, нанес несколько ударов по воздуху перед моим лицом.

Поскольку он, очевидно, надеялся, что я помогу ему покинуть этот мир, как помог Элвису, я прочитал несколько его биографий. Конечно, знал о нем гораздо меньше, чем о Короле, но представлял себе, что нужно сказать в этот момент.

— Роберт Митчум[19] однажды признал, что вы — единственный человек, с кем он боится драться, хотя был в полтора раза крупнее вас.

Председатель стушевался и пожал плечами.

А я, взяв завернутый в полотенце мешочек с кубиками льда и приложив к шишке, продолжил:

— Митчум говорил, что может сбить вас с ног, даже и не один раз, но знает, что вы будете подниматься и отвечать ударом на удар, пока один из вас не упадет замертво.

Мистер Синатра знаком показал, что Митчум его переоценивал.

— Сэр, но именно это мы имеем. Вы пришли за помощью, но продолжаете сопротивляться ее получению.

Двумя неделями раньше он устроил мне полтергейст. Моя коллекция книг о нем поднялась и закружила по комнате.

Призраки не могут причинить нам вред напрямую, даже злобные призраки. Это наш мир, и нет у них над нами власти. Их кулаки проходят сквозь нас. Ногти и зубы не могут разодрать кожу и пустить нам кровь.

Однако, в должной степени разозлившись, черпая энергию из бездонных колодцев ярости, они могут воздействовать на неодушевленные предметы, приводя их в движение. И если вас раздавит в лепешку брошенный призраком холодильник, едва ли принесет утешение мысль о том, что рука призрака не могла причинить вам вреда.

Мистер Синатра — не злобный призрак. Он раздражен тем, что все так сложилось, какой бы ни была причина, боится покинуть этот мир… хотя никогда не признавался в этом страхе. Церковь он счел заслуживающей доверия уже в зрелом возрасте и теперь не очень-то понимал, на какое может рассчитывать место в вертикали святого порядка.

Биографии не отлетали от стен, словно брошенные с дикой силой камни, но кружили по комнате, как лошадки на карусели. Всякий раз, когда я пытался схватить какую-нибудь, она от меня ускользала.

— Мистер Митчум говорил, что вы будете подниматься и отвечать ударом на удар, пока один из вас не упадет замертво, — повторил я. — Но в этом поединке один из нас уже мертв.

Его солнечная улыбка сменилась ледяной, потом исчезла вовсе. К счастью, периоды плохого настроения у него не затягивались.

— Вам нет никакого смысла сопротивляться мне. Никакого. Я хочу только одного — помочь вам.

Как и всегда, я не смог истолковать выражение этих удивительных синих глаз, но, по крайней мере, они не горели враждебностью.

А потом он дружелюбно потрепал меня по щеке.

Подошел к ближайшему окну, повернулся ко мне спиной, настоящий призрак, наблюдающий, как туман населяет ночь легионами призраков ложных.

На ум пришла песня «Это был очень хороший год», которую можно воспринимать как сентиментальные и хвастливые воспоминания неисправимого Казановы. Пронзительная меланхолия трактовки мистера Синатры превратила эти слова и музыку в высокое искусство.[20]

Для него что хорошие, что плохие годы ушли и не осталось ничего, кроме вечности. Может, он сопротивлялся вечности из страха, вызванного угрызениями совести, хотя, скорее всего, нет.

В следующей жизни никакой борьбы не могло быть по определению, а из того, что я о нем узнал, следовало, что именно борьба позволяла ему проявить себя в лучшем виде. Возможно, он не мог представить себе, что жизнь может быть интересной и без борьбы.

А я легко могу себе такое представить. После смерти, когда бы я с ней ни встретился, я ни на секунду не задержусь по эту сторону двери. Если на то пошло, проскочу порог бегом.

Глава 11

Я не хотел выходить из дома через парадную дверь. Судя по тому, как относилась ко мне удача, мог найти на крыльце орду варваров, аккурат собравшихся заглянуть на огонек.

По моей классификации, три плохиша, с одной маленькой бородкой под нижней губой, одним набором потемневших зубов и тремя пистолетами и есть орда.

Но раз уж я решил выйти через черный ход, мне предстояло пройти мимо гостиной, в которой Хатч размышлял о жене и сыне, которых у него никогда не было, и о том, каким он стал одиноким и ранимым после того, как потерял их.

Я не имел ничего против того, чтобы он вновь назвал меня маленьким неблагодарным говнюком, репетируя возможный визит представителя орды. Но душ, переодевание и болтовня с Хатчем на кухне отняли у меня двадцать минут, и мне не терпелось найти Аннамарию.

— Одд, — позвал он, когда я попытался прошмыгнуть мимо распахнутых дверей гостиной, как спецназовец в бесшумной обуви.

— Ой, привет.

Хатч сидел в любимом кресле с пледом на коленях, словно грел яйца в птичьем гнезде.

— На кухне, когда мы недавно разговаривали о пользе кардигана…

— Изодранного кардигана, — поправил его я.

— Это, возможно, странный вопрос…

— Не для меня, сэр. Я в этом более не вижу ничего странного.

— Ты был в брюках?

— Брюках?

— Потому что у меня создалось ощущение, что ты был без брюк.