Ночь Томаса

Несколькими мгновениями позже уткнулся в еще одну сваю, покрытую балянусами,[5] и начал подниматься по ней, пока не вынырнул на поверхность.

Жадно хватая ртом воздух, который пах йодом и дегтем, солью и известью, я держался за шершавый бетон. Острые торцы известковых домиков балянусов так и норовили вонзиться мне в ладони, поэтому я стянул вниз рукава свитера, чтобы избежать порезов.

Океан из последних сил катил волны (они даже не бились о сваи) к берегу. И тем не менее все время пытался оттащить меня от сваи, за которую я ухватился.

Чтобы удержаться, требовались силы, которые иссякали. Да и намокший свитер весил не меньше тяжелого бронежилета.

Океан разговаривал сам с собой, шепчась под настилом пирса, который стал для меня потолком. Над головой не слышалось ни криков, ни бегущих шагов.

Дневной свет, мутный и серый, как трюмная вода, просачивался в это пространство, скрытое от глаз тех, кто находился на пирсе. Над головой я видел уходящие в темноту толстые вертикальные стойки, связывающие их в единую архитектурную конструкцию горизонтальные балки, продольные и поперечные, подкосы и распорки.

Верхний торец сваи, на которой стояла одна из стоек, находился менее чем в трех футах над моей головой. Цепляясь за сваю кроссовками, коленями и руками, я полез вверх, постоянно соскальзывая, но все-таки поднимаясь.

Балянусы плотно облепили бетон. Дюйм за дюймом я вытаскивал себя из воды, известковые домики трещали и разламывались, так что запах извести все усиливался.

Не вызывало сомнений, что каждое мое телодвижение наносило катастрофический урон колонии балянусов, облюбовавшей эту сваю. Я, конечно, сожалел о содеянном, но очень уж не хотелось пойти ко дну под тяжестью одежды и упокоиться среди водорослей.

На бетонной свае диаметром в тридцать дюймов стояла деревянная восемнадцатидюймовая стойка. Верхняя ее часть растворялась в темноте под настилом. В стойку вбили стальные крюки, которые при монтаже пирса служили как опорами для рук и ног строителей, так и фиксаторами для страховочных веревок. Хватаясь за них, я забрался на верхний торец сваи, точнее, на кольцевой выступ шириной в шесть дюймов вокруг деревянной стойки.

Стоя на цыпочках, мокрый, дрожащий, я пытался найти светлую сторону ситуации, в которой оказался.

Перл Шугарс, моя уже умершая бабушка по материнской линии, профессиональный игрок в покер, обожавшая быструю езду и сильно пьющая, всегда советовала мне искать светлую сторону в любой передряге.

«Если ты позволишь мерзавцам увидеть, что ты встревожен, — говорила бабушка Шугарс, — они тебя сметут, сломают и завтра будут щеголять в твоих туфлях».

Она ездила по всей стране, принимая участие в играх с высокими ставками, причем остальные игроки были мужчинами. Большинство из них не отличались безупречной репутацией, а некоторые просто могли убить. И хотя я понимал, что втолковывала мне бабушка, ее дельный совет вызывал в моем воображении образы злобных крутых парней, вышагивающих в бабушкиных туфлях на высоких каблуках.

И пока сердце замедляло свой бег, а дыхание восстанавливалось, я смог найти только одно светлое пятно: если бы мне удалось дожить до старости, с одним глазом, одной рукой, одной ногой, без единого волоса и с отъеденным носом, я, по крайней мере, не смог бы пожаловаться, что в моей жизни недоставало приключений.

Скорее всего, туман и мутная вода и не позволили гиганту с бородкой и двум его стрелкам увидеть, что я укрылся под пирсом. Они наверняка ожидали, что я поплыву к берегу, и теперь патрулировали его, оглядывая накатывающие волны в поисках одинокого пловца.

С моего насеста я видел часть берега. Но сомневался, чтобы кто-нибудь смог разглядеть меня в темноте под настилом.

Между прочим, я — осторожный молодой человек, если, конечно, не бросаюсь навстречу беде и не прыгаю с пирса. Вот и подумал, что поступлю правильно, если поднимусь повыше, в деревянную паутину балок, подкосов и распорок.

И там, найдя уютное местечко, я мог бы посидеть или даже полежать, пока эти головорезы не пришли бы к выводу, что я утонул. И после того как мерзавцы отправились бы в какой-нибудь грязный бар или курильню опиума, чтобы отпраздновать мою смерть, я бы преспокойно выбрался на берег и вернулся домой, где Хатч мыл лицо «Пуреллом» и ждал цунами.

С крюка на крюк я поднимался по стойке. На первых десяти футах все они крепко сидели в дереве. Возможно, этому способствовала высокая влажность, от которой дерево разбухало.

Но, продолжая подъем, я обнаружил, что несколько крюков подавались под рукой, словно с годами ссохшееся дерево ослабило хватку. Правда, мой вес они выдерживали, не вываливались из стойки.

Наконец один крюк все-таки вывалился, под моей правой ногой. Ударился о бетонную сваю чуть ниже, потом плюхнулся в воду.

Я не испытываю парализующего страха перед высотой или темнотой. До рождения мы проводим девять месяцев в абсолютной темноте и забираемся на высочайшую вершину, когда умираем.