Ночь в Лиссабоне

«Фамилия есть фамилия, – вдруг упрямо возразила Хелен. – Я свою защищала. То есть твою. А ты, оказывается, где-то нашел себе другую».

«Мне ее подарили, – сказал я. – И для меня это был самый дорогой подарок на свете. Я ношу ее с радостью. Для меня она означает доброту. Человечность. Если я буду в отчаянии, когда-нибудь, она напомнит мне, что доброта жива. О чем напоминает тебе твоя фамилия? О племени прусских вояк и охотников с мировоззрением лис, волков и павлинов».

«Я говорила не о фамилии моего семейства, – сказала Хелен, покачивая тапкой на кончиках пальцев. – Я ведь ношу и твою. Прежнюю, господин Шварц».

Я откупорил вторую бутылку вина. «Мне рассказывали, что в Индонезии есть обычай время от времени менять имена. Когда человеку надоедает его личность, он ее меняет, берет новое имя и начинает новую жизнь. Хорошая идея!»

«Ты начал новую жизнь?»

«Сегодня», – сказал я.

Она уронила тапку на пол. «И в новую жизнь ничего с собой не берут?»

«Эхо», – сказал я.

«Не воспоминание?»

«Эхо воспоминания, которое уже не причиняет боли и стыда».

«Будто смотришь фильм?» – спросила Хелен.

Я посмотрел на нее. Казалось, еще секунда – и она швырнет бокал мне в голову. Я забрал его у нее, налил вина из второй бутылки, спросил: «А это какое?»

«“Замок Райнхартсхаузен”. Превосходное рейнское вино. Полностью вызревшее. Без прерывания брожения. Осталось по характеру прежним. Не перетолковано как пфальцское».

«Стало быть, не эмигрант?» – сказал я.

«Не хамелеон, меняющий окраску. Не кто-то, бегущий от ответственности».

«Господи, Хелен! Я что же, слышу шум крыльев буржуазной добропорядочности? Разве ты не хотела избежать ее болота?»

«Ты вынуждаешь меня говорить то, чего я вовсе не имею в виду, – сердито сказала она. – О чем мы тут говорим? И зачем? В первую ночь! Почему не целуемся или не ненавидим друг друга?»

«Мы целуемся и ненавидим».

«Это просто слова! Откуда у тебя такая уйма слов? Разве правильно, что мы сидим тут и разглагольствуем?»

«Я не знаю, что правильно».

«Тогда откуда у тебя столько слов? Ты так много говорил за границей, так много общался с людьми?»

«Нет, – сказал я. – Совсем мало. Потому-то слова сейчас и сыплются градом, как яблоки из корзины. Я сам удивлен не меньше тебя».

«Правда?»

«Да, Хелен. Правда. Разве ты не понимаешь, что́ это значит?»

«А проще ты сказать не можешь?»

Я покачал головой.

«Почему?»

«Потому что боюсь утверждений. И боюсь слов, которые что-то утверждают. Ты не поверишь, но так оно и есть. Вдобавок я боюсь безымянного страха, который крадется где-то по городу и о котором я не хочу ни думать, ни говорить, поскольку глупое суеверие во мне считает, что опасности нет, покуда я не приму ее к сведению. Вот почему мы ведем этот странный разговор. Он как бы упраздняет время, словно в разорванном фильме. Все вдруг замирает, так что ничего случиться не может».

«Слишком сложно для меня».

«Для меня тоже. Разве недостаточно, что я здесь, с тобой, что ты по-прежнему жива и что меня пока не схватили?»

«Поэтому ты приехал?»

Я не ответил. Она сидела передо мной как маленькая, грациозная амазонка, нагая, с бокалом вина в руке, требовательная, не отступающая, хитрая и отважная, и я понял, что раньше ничего о ней не знал. Уму непостижимо, как она выдерживала жизнь со мной, я казался себе человеком, который думал, что обладает хорошенькой овечкой и заботится о ней как о хорошенькой овечке, и неожиданно обнаружил, что это молодая пума, которой совершенно не по нраву голубенькие ошейники и мягкие щетки и которая вполне способна прокусить ласковую руку.

Я ступил на опасную почву. Как вы можете догадаться, случилось то, чего и следовало ожидать в первую ночь: я самым примитивным образом спасовал. Предчувствие меня не обмануло, хотя, возможно, так вышло именно потому, что я этого ждал. Короче говоря, я не смог, однако, поскольку ожидал такого, к счастью, не стал отчаянно повторять попытки, как обычно бывает в подобных случаях. Можно, конечно, сколько угодно хорохориться и твердить, что от этого застрахованы разве только конюхи, а женщины могут сколько угодно притворяться, что все понимают, и утешать бедолагу тягостной материнской лаской, – так или иначе ситуация ужасная, в которой любой пафос оборачивается чудовищной смехотворностью.

Не услышав от меня банальных оправданий, Хелен от расстройства налетела на меня с упреками. Не могла понять, почему я ее не взял, и обиделась. Я мог бы просто сказать ей правду, но для этого мне недоставало спокойствия. К тому же тут есть две правды – одна, при которой выкладываешь все как на духу, и вторая, стратегическая, когда не выкладываешь ничего. За пять лет я усвоил: выложив все как на духу, не стоит удивляться, что в тебя стреляют.

«Люди в моем положении становятся суеверны, – сказал я Хелен. – Они думают, что если напрямик скажут или сделают что-нибудь, то получат обратный результат. Поэтому они осторожны. Со словами тоже».

«Какая бессмыслица!»

Я рассмеялся. «От веры в смысл я давно отказался. Иначе бы горечи во мне было не меньше, чем в диком лимоне».

«Надеюсь, твоя суеверность заходит не слишком далеко».