Ночь в Лиссабоне

– Мы весь день сидели на стульях, – сказал Шварц. – Грязные. Вскоре все и правда выглядели как преступники, каковыми нас и считали. Георг запоздало и нечаянно отомстил, наш адрес он узнал тогда в префектуре. Кто-то провел для него разыскания. Георг не скрывал своей партийной принадлежности, и из-за этого меня как нацистского шпиона теперь по четыре раза в день допрашивали о моих дружеских связях с Георгом и с Национал-социалистской партией. Поначалу я смеялся, слишком это было абсурдно. Но потом заметил, что и абсурдное может стать опасным. Доказательством тому существование партии в Германии… теперь же, казалось, и Франция, страна рассудка, под совокупным напором бюрократии и войны уже не была от этого застрахована. Георг, сам о том не подозревая, заложил бомбу с часовым механизмом; считаться в войну шпионом – это не шутка.

Каждый день доставляли новые группы запуганных людей. С объявления войны на фронте пока никого не убили – la drôle de guerre[11], как назвали это время острословы, – но надо всем уже нависала мрачная атмосфера сниженного уважения к жизни и индивидуальности, какие война, словно чуму, приносит с собой. Люди уже не были людьми, их классифицировали по военным критериям как солдат, пригодных к службе, непригодных к службе и врагов.

На третий день я сидел в Salle Lepine совершенно без сил. Часть наших товарищей по несчастью увели. Остальные шепотом переговаривались, спали, ели; наше существование уже свелось к минимуму. Это не мешало; по сравнению с немецким концлагерем обстановка вполне комфортабельная. Мы получали разве что пинки да тычки, когда недостаточно быстро выходили из строя; власть есть власть, а полицейский в любой стране на свете есть полицейский.

От допросов я очень устал. На возвышении под экраном сидели в ряд, одетые в форму, расставив ноги, вооруженные, наши охранники. Полутемный зал, грязный, пустой экран и мы внизу – безнадежный символ жизни, где ты всего лишь пленник или охранник и где разве что от тебя самого зависело, какой фильм увидишь на пустом экране – учебный, комедию или трагедию. Ведь в итоге снова и снова оставались только пустой экран, голодное сердце и тупая власть, которая действовала так, будто была вечной и воплощала право, тогда как все экраны давным-давно опустели. Так будет всегда, думал я, ничего не изменится, и когда-нибудь ты исчезнешь, а никто и не заметит. Вам тоже знакомы такие минуты… когда гаснет надежда.

Я кивнул:

– Час тихих самоубийств. Уже не защищаешься и почти случайно и бездумно делаешь последний шаг.

– Дверь открылась, – продолжал Шварц, – и вместе с желтым светом из коридора появилась Хелен. С корзиной, несколькими одеялами и леопардовой шубкой на руке. Я узнал ее по манере держать голову и по походке. На миг она остановилась, потом, вглядываясь, стала обходить ряды. Прошла совсем близко от меня и не увидела. Почти как тогда, в оснабрюкском соборе. «Хелен!» – окликнул я.

Она обернулась. Я встал. Она взглянула на меня, со злостью спросила: «Что они с вами сделали?»

«Ничего особенного. Мы ночуем в угольном подвале, потому так и выглядим. Ты-то как сюда попала?»

«Меня арестовали, – чуть ли не с гордостью сказала она. – Как и тебя. И гораздо раньше остальных женщин. Я надеялась найти тебя здесь».

«Почему тебя арестовали?»

«А тебя почему?»

«Меня считают шпионом».

«Меня тоже. Причина – мой действительный паспорт».

«Откуда ты знаешь?»

«Меня сразу же допросили и сообщили об этом. Я не настоящая эмигрантка. Эмигрантки пока что на свободе. Маленький господинчик с напомаженными волосами, пахнущий эскарго[12], просветил меня. Он и тебя тоже допрашивает?»

«Не знаю. Здесь все пахнет эскарго. Слава богу, ты принесла одеяла».

«Захватила, что могла. – Хелен открыла корзинку. Звякнули две бутылки. – Коньяк, – сказала она. – Не вино. Я постаралась прихватить самое необходимое. Вас тут кормят?»

«Кое-как. Можно послать за бутербродами».

Хелен наклонилась ближе, посмотрела на меня. «Вы тут все как сборище негров. Умыться здесь нельзя?»

«До сих пор не разрешали. Не от злости. По халатности».

Она достала коньяк: «Уже откупорен. Последняя любезность хозяина гостиницы. Он полагал, что штопора здесь не найти. Пей!»

Я отпил большой глоток и отдал ей бутылку.

«У меня даже стакан есть, – сказала она. – Не будем отказываться от цивилизации, пока возможно».

Она налила стакан, выпила. «Ты пахнешь летом и свободой, – сказал я. – Как там, снаружи?»

«Как в мирное время. Кафе полнехоньки. Небо синее. – Она посмотрела на ряд полицейских на возвышении и засмеялась. – Прямо как в тире. Словно можно стрелять по этим фигурам наверху, а когда они упадут, получить в качестве приза бутылку вина или пепельницу».

«У этих фигур есть оружие».

Хелен достала из корзинки пирог. «От хозяина, – сказала она. – С множеством приветов и словами: «La guerre, merde!»[13] Пирог с птицей. Я прихватила также вилки и нож. Еще раз: да здравствует цивилизация!»

Я вдруг развеселился. Хелен была здесь, ничего не потеряно. Война покуда не началась, и, быть может, нас и правда отпустят.