Ночь в Лиссабоне

«Хорошо, что ты так это воспринимаешь», – сказал я, наливая ей коньяк.

«Это единственный способ восприятия. Или ты намерен умереть от ожесточения и цирроза печени? Если отключить идею справедливости, не так уж трудно рассматривать все как приключение, ты не находишь?»

Чудесный аромат старого коньяка и доброго пирога окружал Хелен как привет золотого бытия. Она ела с огромным наслаждением. «Вот не знал, что для тебя все это окажется так просто», – сказал я.

«Не беспокойся за меня. – Она поискала в корзинке белый хлеб. – Я справлюсь. Женщинам справедливость не так важна, как вам».

«А что вам важно?»

«Вот это. – Она показала на хлеб, бутылку и пирог. – Ешь, любимый! Как-нибудь пробьемся. Через десять лет это станет большим приключением, и вечерами мы будем часто рассказывать о нем гостям, так что им надоест слушать. Лопай, человек с фальшивым именем! То, что съедим сейчас, не придется потом тащить с собой».

– Не хочу рассказывать вам все подробности, – сказал Шварц. – Вы же знаете путь эмигрантов. На стадионе Коломб я провел лишь несколько дней. Хелен попала в «Птит рокет». В последний день на стадион пришел хозяин нашей гостиницы. Я видел его только издалека, нам не разрешалось разговаривать с посетителями. Хозяин оставил маленький пирог и большую бутылку коньяка. В пироге я нашел записку: «Мадам здорова и в хорошем настроении. Не в опасности. Ожидает транспортировки в женский лагерь, который строят в Пиренеях. Письма через гостиницу. Мадам formidable![14]» Там же я нашел крошечную записочку от Хелен: «Не беспокойся. Опасности больше нет. Это по-прежнему приключение. До скорого. С любовью».

Она сумела пробить нерадивую блокаду. Я не мог себе представить как. Позднее она рассказала, что заявила, будто ей надо привезти недостающие документы. Ее послали с полицейским в гостиницу. Она сунула хозяину записку и шепнула ему, как передать ее мне. Полицейский относился к любви с пониманием и закрыл на это глаза. Никаких документов она не привезла, зато привезла духи, коньяк и корзинку съестного. Она любила поесть. Как ей удавалось сохранить при этом стройную фигуру, навсегда осталось для меня загадкой. Когда мы еще были на свободе, я, проснувшись и не найдя ее рядом, мог не раздумывая идти туда, где мы хранили свои припасы: она сидела в лунном свете и с самозабвенной улыбкой грызла ветчинную косточку или уминала вечерний десерт, который приберегла. Запивая все это вином из бутылки. Как кошка, которой по ночам особенно хочется есть. Она рассказывала, что, когда ее арестовали, она уговорила полицейского дождаться, пока хозяин гостиницы допечет пирог, который как раз стоял в духовке. Ее любимый пирог, она хотела взять его с собой. Полицейский поворчал, но сдался, когда она просто наотрез отказалась уходить. Флики[15] предпочитали не тащить людей в полицейскую машину силком. Хелен не забыла даже прихватить пачку бумажных салфеток.

На следующий день нас отправили в Пиренеи. Началась унылая и волнительная одиссея страха, комизма, бегства, бюрократизма, отчаяния и любви.

12

– Может статься, когда-нибудь наше время назовут временем иронии, – сказал Шварц. – Разумеется, не остроумной иронии восемнадцатого столетия, а недобровольной и, во всяком случае, злой или глупой иронии нашей неуклюжей эпохи прогресса в технике и регресса в культуре. Гитлер не только кричит об этом на весь свет, он еще и верит, что является апостолом мира и что войну ему навязали другие. Вместе с ним этому верят пятьдесят миллионов немцев. А что они одни много лет кряду вооружались, тогда как никакая другая нация к войне не готовилась, ничего в их позиции не меняет. Поэтому неудивительно, что мы, избежавшие немецких лагерей, теперь угодили во французские. Тут даже возразить особо нечего – у нации, которая сражается за свою жизнь, есть дела поважнее, чем обеспечивать каждому эмигранту полную справедливость. Нас не пытали, не травили газом и не расстреливали, только посадили за решетку, – чего еще мы могли требовать?

– Когда вы снова встретились с женой? – спросил я.

– Много времени спустя. Вы были в Ле-Верне?

– Нет, но знаю, что это один из худших французских лагерей.

Шварц иронически усмехнулся.

– Это как посмотреть. Вы знаете историю о раках, которых бросили в котел с холодной водой, чтобы сварить? Когда вода нагрелась до пятидесяти градусов, они закричали, что это невыносимо, и запричитали, жалея о прекрасном времени, когда ее температура была всего сорок градусов; когда жар достиг шестидесяти градусов, они закричали, как хорошо было при пятидесяти, потом, при семидесяти, – как хорошо было при шестидесяти, и так далее. Ле-Верне был в тысячу раз лучше самого лучшего немецкого концлагеря, точно так же, как концлагерь без газовой камеры лучше того, где она есть, – вот так можно приложить притчу о раках к нашему времени.

Я кивнул:

– Что же с вами произошло?