Ночь в Лиссабоне

Пришел дозорный, сообщил, что полиция уехала.

«Надо было пойти в музей, – сказал Лахман, – там топят».

«Здесь есть музей?» – спросила молодая горбунья; ее мужа арестовали жандармы, и она уже полтора месяца ждала его.

«Конечно».

Я невольно подумал о покойном Шварце и спросил у Хелен: «Пойдем туда?»

«Не сейчас. Идем обратно».

Я не хотел, чтобы она еще раз увидела покойницу, но она стояла на своем. Когда мы вернулись, консьержка уже успокоилась. Вероятно, успела оценить цепочку и кольцо. «Бедная женщина, – сказала она. – У нее теперь даже имени нет».

«У нее что же, не было документов?»

«Только sauf-conduit[27]. Его забрали другие, еще до приезда полиции, жребий тянули, кому он достанется. Выиграла рыжая малютка».

«А, ну да, конечно, у нее ведь вообще нет документов. Покойница наверняка не стала бы возражать».

«Хотите ее увидеть?»

«Нет», – сказал я.

«Да», – сказала Хелен.

Я пошел с ней. Покойница истекла кровью до последней капли. Когда мы поднялись наверх, две эмигрантки как раз ее обмывали. Переворачивали, как белую доску. Волосы свисали до полу. «Вон!» – прошипела мне одна.

Я вышел. Хелен осталась. Немного погодя я вернулся за нею. Она стояла одна в узкой комнатушке, у изножия кровати и смотрела на белое, запавшее лицо, один глаз на котором был приоткрыт. «Идем», – сказал я.

«Вот как выглядит конец, – прошептала она. – Где ее похоронят?»

«Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если придется платить, консьержка будет собирать деньги».

Хелен промолчала. В открытое окно задувал холод. «Когда ее похоронят?» – спросила она.

«Завтра или послезавтра. А может, заберут на вскрытие».

«Зачем? Они разве не верят, что она покончила с собой?»

«Да нет, вряд ли не верят».

Подошла консьержка. «Завтра ее заберут в клинику на вскрытие. На таких трупах молодые врачи учатся оперировать. Ей без разницы, а им не придется тратить деньги. Хотите чашечку кофе?»

«Нет», – сказала Хелен.

«А я выпью, – сказала консьержка. – Странно, сколько от этого волнений, да? А ведь мы все умрем».

«Да, – сказала Хелен. – Но никто не хочет в это верить».

Ночью я проснулся. Хелен сидела на кровати и словно прислушивалась. «Ты тоже чуешь?» – спросила она.

«Что?»

«Покойницу. Ее запах. Закрой окно».

«Никакого запаха нет, Хелен. Не так это быстро».

«Нет, есть».

«Наверно, это из-за веток». Эмигранты скинулись и поставили возле покойницы несколько лавровых веточек и свечу.

«Зачем они поставили там ветки? Завтра ее разрежут на куски, а потом бросят эти куски в ведро и продадут на корм животным».

«Не продадут. Сецированный труп сожгут или захоронят», – сказал я, обняв Хелен за плечи. Она высвободилась. «Я не хочу, чтобы меня резали на куски».

«Да с какой стати тебя станут резать на куски?»

«Обещай мне», – сказала она, не слушая.

«Конечно, обещаю».

«Закрой окно. Я опять чую этот запах».

Я встал, закрыл окно. В небе ярко сияла луна, у окна сидела кошка. Она фыркнула и скакнула прочь, когда створка окна задела ее. «Что это было?» – спросила у меня за спиной Хелен.

«Кошка».

«Она тоже чует, видишь?»

Я обернулся. «Она сидит здесь каждую ночь, ждет, что канарейка выберется из клетки. Спи, Хелен. Тебе приснился сон. Досюда не достигают никакие запахи из той комнаты».

«Тогда пахнет от меня?»

Я воззрился на нее. «Ни от кого здесь не пахнет, Хелен, тебе приснилось».

«Если не от нее, то, значит, от меня. Кончай врать!» – неожиданно резко бросила она.

«Господи, Хелен, ни от кого тут не пахнет! Если б чем-то и могло пахнуть, то чесноком из ресторана внизу. Вот! – Я взял флакончик одеколона (в ту пору я торговал им из-под полы) и побрызгал в комнате. – Ну вот, теперь воздух свежий».

Она по-прежнему сидела в постели. «Значит, признаёшь, – сказала она. – Иначе бы не стал брызгать одеколоном».

«Тут нечего признавать. Я просто хотел тебя успокоить».

«Я знаю, что ты так думаешь, – сказала она. – Думаешь, что от меня пахнет. Как от той, от соседки. Не лги! Я по твоим глазам вижу, давно уже! Думаешь, я не чувствую, как ты на меня смотришь, когда воображаешь, что я не вижу! Знаю, я тебе противна, я это знаю, вижу, чувствую каждый день. Знаю, что́ ты думаешь! Ты не веришь тому, что говорят врачи! Ты веришь кой-чему другому и думаешь, что можешь учуять запах, и я тебе противна! Почему бы не сказать честно?»

Некоторое время я стоял не шевелясь. Если ей есть что еще сказать, пусть говорит. Но Хелен молчала. Я чувствовал, как она дрожит. Она сидела в постели, расплывчатая, бледная, склоненная фигура, опирающаяся на руки, с огромными глазами в темных глазницах и с ярко накрашенными губами (уже который день она красила губы и перед сном), и смотрела на меня – как раненый зверек, который вот-вот бросится на меня.

Успокоилась она далеко не сразу. В конце концов я спустился на второй этаж к Бауму и купил у него фляжечку коньяка. Мы сидели на кровати, пили коньяк и ждали утра. Санитары, забиравшие покойницу, явились спозаранку. Тяжелыми башмаками протопали вверх по лестнице. Носилки задевали за стены узкого коридора. Их шуточки глухо доносились сквозь тонкую стену. Часом позже пришли новые жильцы.

17