Ночь в Новом Орлеане

Не зная, куда себя деть, я зашел в филармонию (а здесь появилась? Сколько раз проходил здесь, и, казалось, знаю каждый булыжник на этой улице, а тут, откуда не возьмись, появляется громадное здание. Наверное, Али, на прощание, решил сделать мне подарок в качестве очередного наваждения). Я прошел в зал и занял одно из немногих свободных мест в партере. Плату за вход с меня, опять-таки, не взяли. Вот всегда бы так.

Оркестр начал играть увертюру. Это было нечто торжественное, величественное, героичное, восхитительное… и до безумия утомительное. Впрочем, как сама жизнь. Как только музыканты не засыпают под подобные произведения. Мне самому всё время кажется, что те, кто взялись писать симфонии, просто старались высосать как можно больше из пальца (не все, разумеется, далеко не все, но большинство, так сказать, слушать противно и до боли в бедрах и позвоночнике тошнотворно). Мало гениев. Такой наш век. Что поделать.

Но уже через полчаса, весь этот ужас благостно закончился, и я вздохнул с облегчением. А со мной и весь зал.

В момент всеобщего счастья, вышла дикторша и с торжественным голосом сказала:

– «Мелодия тишины».

И сделав это с таким видом, что сейчас сбудутся все мыслимые и не мыслимые звуки и образы навалятся на нас волной и утопят в под собой, удалилась за кулисы. Ей на смену вышел мужчина в средних лет в костюме и жабо, которое идеально сочеталось с его черными волосами и уставшим от тяжелой жизни лицом. Аристократ, ничего не скажешь. Я мысленно прозвал его Гоголем. Потому что по нему видно было, что тот композитор, жестокий к своим детям. Не одну, скорее всего симфонию на заднем дворе сжег.

Гоголь сел за белоснежный рояль. Отодвинул крышку и его пальцы коснулись клавиш, практически неразличимых на всепоглощающем белом фоне.

Сейчас, – думал я, – неверное, будет второй концерт Рахманинова. Мало ли, что там сказала дикторша. Могла и напутать. Такой вид нужно принимать только когда играешь Рахманинова или Моцарта.

И так, руки мастера коснулись клавиш и… ничего не произошло. Его две руки, как белые снежинки, просто лежали на клавишах, не двигаясь и не нажимая их. В зале воцарилась полная тишина. Мне показалось, что никто даже не дышит, в страхе нарушить молчание. Хотя, если присмотреться к аудитории, то можно понять, что те не дышали уже много лет.

Такого напряжения и в тоже время спокойствия я не чувствовал никогда. Поразительно, как хорошо сочетаются нервы и блаженный трепет. Нет, я все же что-то слышал. Понимал, что если в зале хоть кто-то моргнет, то это услышат все здесь присутствующие. Эта тишина смерти. Молчание. Вакуум. Пауза. Кофе-брейк от жизни. Все нужна такая пауза. Всем нужна тишина. Никто не догадывается, как она необходима, чтобы просто жить дальше. Как глоток свежемолотого крепкого кофе поутру, после беспокойного сна, когда уже благополучно обнаруживаешь, что превратился в мерзкое, жуткое насекомое. У Замзы не было этого глотка. Поэтому, все так плохо обернулось.

Через девять лет… извиняюсь, минут, руки маэстро Гоголя сошли с клавиш. Тот встал, поспешно поклонился и быстро удалился за кулисы, чтобы даже силуэта его здесь не было.

На его место вышла дикторша и все так же гордо произнесла: «Вы слушали мелодию тишины».

После этих слов зал взорвался аплодисментами. Все так ликовали, что как-будто, маэстро сыграл нечто воистину великолепное. Что-то такое, что не сыграл бы сам Паганини. Это было правдой. Но спарится с этим произведением смог бы первоклассник. Ноты ты и так знаешь. Точнее, знаешь, что есть только одна нота, которая звучала за тысячи лет до твоего рождения, и будет звучать, когда тело твоего правнука обратится в пыль. Нота спокойствия. Восьмая, самая важная нота.

Парень, сидевший рядом со мной кричал: «Это восхитительно! На бис! Браво, маэстро!» Будто ничего не сыграть намного лучше, чем сыграть.

Научится играть – сложно. Научится играть и ничего при этом не сыграть, делая вид, что сыграл, при этом убедить всех, что сыграл шедевр – ещё сложнее.

Я рассмеялся. Просто так – от душ. Гоголь так ничего и не сыграл, но зато поднял мне настроение и примирил с реальностью, с чем, пожалуй, в нынешней обстановке не справилось бы даже еспрессо, если его не будет чрезмерно много.

Встал и ушел, как ни в чем не бывало. Я вылечился, доктор.

Стоило мне только выйти на улицу и посмотреть на филармонию, чтобы в который раз убедиться, что она существует, я обнаружил, что смотрю на обыкновенный дом, каких Новом Орлеане тысячи. За моей спиной никогда не было никакой филармонии. В сущности, этому городу и не нужна филармония. Он сам, как одна большая сцена, ан которой всегда идет концерт. Но филармония нужна была мне, поэтому она появилась. Дело житейское. Я развернулся от обычного дома и со счастливым видом направился домой.