Ночь за нашими спинами

Она нажимает отбой, не сразу попав на нужную кнопку. И бессильно опускает руки.

Сжечь знаме́на, потерять крылья

Вэнди догоняет нас в переулке, шеф с Дэрилом и Джоном появляются рядом с нами спустя минуту. Вооруженные и бледные, они тяжело дышат, словно загнанные псы, Львовский даже перестал хромать. Тот факт, что он вообще выполз из кабинета… лучше не думать, насколько все серьезно.

Я напряженно прислушиваюсь к отдаленным звукам с той самой площади: я различаю крики, грохот, отрывочные приказы Вана Глински. Я надеюсь, это не приказы убивать без предупреждения, и, судя по лицу Гамильтона, он думает о том же.

– Где остальные, мистер Львовский?

– А кого мы ждем? – Шеф озирается вокруг. – У Бэни полнолуние, его не дозовешься. Призрака сплавили. Что-то не устраивает?

Гамильтон молча оттесняет Львовского плечом, мы спешим следом. Позади еще плетутся какие-то люди из партии, но едва ли они смогут чем-то помочь. Это по большей части мирные граждане, которые даже не умеют стрелять. А если и умеют, то присутствие Вана Глински быстро убедит их в обратном.

Площадь уже видна, и на несколько секунд я цепенею: за всю свою жизнь не видела такого адского столпотворения. Зрелище напоминает мне картину «Страшный суд». Только тут еще есть солдаты.

Вопли. Грохот. Давка. Одни требуют свободы и рвутся к мэрии. Другие скандируют, лозунги, призывающие к миру, и пытаются не пустить их. Кто-то несет знамя с птицей – горьковским буревестником, кто – знамя с гадюкой или змеем, свернувшимся в кольцо вокруг человеческого глаза. Теперь я понимаю, почему офицер с Земли выбрал именно его. Мудрость, проверенная годами… бесповоротный яд… запретные плоды.

Знамена запачканы кровью и грязью. Люди топчут упавших, уничтожают все, до чего могут дотянуться. Небо заволокло тьмой, предельной, как никогда. Теперь я сознаю, что многие были правы: она – живая.

– Прекратить! – командует Глински. Звучит выстрел. Становится значительно тише.

Держа рупор, политик пробирается сквозь толпу с противоположной от нас стороны. Те последователи «свободных», что могут дотянуться, хватают его за плащ, выкрикивают что-то, толкают. Военные теснят их. Иногда солдаты падают, и люди бросаются на них. Как огромные красные и черные муравьи на еще более огромных жуков.

Я развожу руки в стороны, быстро соединяю их вновь, и по асфальту бежит огненная полоса. Она пока не опасна, но прекрасно подходит для устрашения. Люди шарахаются в стороны. Теперь площадь разделена пламенем на две половины. Беснующиеся граждане тянутся друг к другу, чтобы продолжить драку.

Глински поднимается на трибуну, а на ее противоположный конец идет Джей Гамильтон. Элмайра догоняет его и присоединяется. Львовский, не поворачивая головы, произносит одно короткое слово:

– Цепь.

Мы послушно замираем у ступеней – хлипким заслоном перед огнем и взбудораженными людьми. Над площадью раздается зычный, но надорванный голос.

– Успокойтесь! Остановитесь! Кому вы поверили?!

Глински хрипло выдыхает и озирается.

– «Правде»? Левой газете? Спустя столько лет нормальной жизни?

– Нормальной… – цедит сквозь зубы кто-то. Я оборачиваюсь. Но все стоящие за моей спиной молчат.

– Вы думаете, от вас что-то прячут? – Глински повышает голос. – Это не так! А тот, кто по каким-то причинам вообще решил, что товарищ Бэрроу, я и другие насильно держим вас здесь… пусть бросит в меня камень!

Люди смотрят друг на друга. Они не привыкли, что к ним обращаются, и сейчас они просто ждут. Ждет и Джейсон Гамильтон, и я уверена, сейчас он крепко сжимает кулаки.

– Вот так. И…

Глински не успевает договорить. Внезапно в голову политика летит камень, который оставляет длинный кривой порез на его виске. Ясно, что другой человек едва ли выдержал бы такой удар, но следующий камень «единоличник» ловит рукой. И пристально смотрит туда, откуда его швырнули.

Поблизости – недостроенный дом. На открытой площадке третьего этажа, выше уровня трибуны, виднеется фигурка подростка. Наверное, один из приютских, удравших посмотреть на заваруху. Да, я почти уверена, что он – приютский. Который, как и я когда-то, ненавидит всех и своих, и чужих. Для которого слова Глински – не более чем попытки спасти свою собственную шкуру. Впрочем… может, так и есть.

Солдат, стоящий неподалеку от меня, направляет на парня автомат, Глински останавливает его жестом. Камни больше не летят. Мальчишка тоже ждет, и я отчетливо вижу, как он нервно усмехается и показывает средний палец.

– Видишь? Чего стоят твои слова!

Гамильтон тоже наблюдает за мальчиком. «Свободный» одобряет это? Нет. Тут что-то другое…

– Он понимает это, Эшри.

Я разворачиваюсь и вижу Джона, но он смотрит не на меня.

– Хочешь доказательств? – Глински глядит на «свободного», чуть наклонив голову. Его пальцы разжимаются, роняя камень на помост. – Опять?

– Да! – раздается несколько голосов в толпе. Но Глински отвечает не им.

– Как я докажу тебе то, чего нет?

– Люди не борются за то, чего нет!

Глински смеется. И это уже почти истеричный смех.