Ночи Истории

Коня герцога он отпустил на какой-то темной улице, где тот и был найден спустя несколько часов. После этого по городу поползли слухи, которые еще более усилились, когда было обнаружено тело пажа. Тогда вооруженные солдаты принялись усердно прочесывать Рим, особенно район Гиудекки. Поиски продолжались два дня, пока, наконец, не появился лодочник Джорджио, рассказавший о том, что видел. Когда убитый горем папа услышал об этом, он приказал тщательно обследовать дно реки. Несчастный герцог Гандийский был выловлен сетью, что дало повод бессердечному Саназаро сочинить ужасную эпиграмму, в которой папа связывался со святым Петром, «ловцом душ».

Те, кто задумывался о мотивах убийства, сразу же называли Джованни Сфорца в качестве вероятного преступника. А он был уже далеко от Рима, во весь опор несясь к себе, в Пезаро, в поисках убежища. Упоминали также имя кардинала Асканио Сфорца, который тоже бежал, поскольку боялся, что его паж видел вензель на кольце человека в маске. Даже охранная грамота папы, в которой тот выражал уверенность в невиновности кардинала, не заставила его вернуться в Рим.

Впоследствии народная молва по очереди обвиняла многих; по сути дела, всех, кто в той или иной степени мог быть причастен к преступлению, при этом кое-кому приписывались самые фантастические и невероятные мотивы. Не сомневаясь в правдивости слухов о распутности и сластолюбии покойного герцога, власти однажды были столь близки к раскрытию подлинных обстоятельств его убийства, что подвергли обыску дом графа Пико Мирандолы. Пико обратился к папе, протестуя против измышлений, способных опорочить доброе имя его дочери.

Тайна так и осталась неразгаданной, и преступник не предстал перед судом. Мы знаем, что, убивая герцога Гандийского, полный ненависти Джованни Сфорца метил не в него самого, а в его отца. Его целью было нанести папе Александру страшную незаживающую рану, и, хотя его месть свершилась не полностью, поскольку Джованни не мог открыто объявить о ней, он, по крайней мере, был уверен, что нанес ужасный удар дому Борджиа. Как и вся Италия, он слышал от людей, проходивших по мосту Сан-Анжело, как папа, увидев тело своего сына, выловленное из Тибра, ревел от горя будто раненый бык. Вопли его долетали от замка до моста. Джованни рассказали, как прежде красивый и полный энергии папа шел 19 числа того же месяца на заседание консистории. Он брел шаткой походкой почти парализованного человека, горестно повторяя сквозь рыдания: «Даже если бы мы имели семь папских престолов, мы отдали бы их, чтобы вернуть герцога к жизни».

Казалось, Джованни мог быть удовлетворен. Но нет. Не так-то легко было унять жгучую ненависть к тем, кто унизил его. Он ждал удобного случая, чтобы нанести новый удар. Такая возможность представилась год спустя, когда Чезаре Борджиа отказался от звания кардинала, поменяв его на светские должности и титул герцога Валентинуа. Именно тогда Джованни решил использовать смертоносное оружие клеветы. Он распустил слухи, будто именно Чезаре убил брата, побуждаемый честолюбием и другими мотивами, которые разделяли все члены семейства Борджиа.

Когда люди достигают таких высот, как Чезаре Борджиа, они неизбежно наживают врагов. Злобная клевета была принята за истину, несмотря на всю ее нелепость, и попала во все хроники. В течение четырехсот лет эта ложь присутствовала в исторических сочинениях, вызывая отвращение к самому имени Борджиа. Никогда еще возмездие не было таким жестоким и долговечным. И только сейчас, в двадцатом столетии, беспристрастные историки разоблачили фальшь этого обвинения.

Ночь побега. Бегство Казановы из Пьомби

 лияние общества позволило Джакомо Казанове в августе того, 1756, года покинуть отвратительную камеру в тюрьме Пьомби, в которой он провел тринадцать месяцев. Тюрьма называлась так потому, что размещалась прямо под свинцовой крышей и была просто-напросто чердаком дворца дожей.

Эта камера, куда лишь ненадолго проникал дневной свет, мало чем отличалась от собачьей конуры, а потолок в ней был таким низким, что рослый Казанова мог стоять там, только согнувшись. Теперь же его узилище было сравнительно просторным, воздух здесь был посвежее, и зарешеченное окно, из которого можно было видеть Лидо, давало достаточно света.

Тем не менее он был сильно огорчен этим переселением, поскольку приготовления к побегу из прежней камеры уже близились к концу. Единственным лучиком надежды в этом море безысходности было то, что он не лишился инструмента, который был надежно спрятан под обивкой кресла, переехавшего вместе с Казановой в его нынешнее обиталище. Этот инструмент он изготовил сам из дверного засова длиной около двадцати дюймов, который нашел в куче ненужных вещей в углу чердака, где раз в день разрешали немного размяться. Использовав в качестве точильного камня кусок черного мрамора, добытый там же, он превратил этот засов в подобие острого восьмигранного зубила или своеобразной пилки.