Ночи темной луны

Схватив кейс, я побежал в глубину двора, находясь в полуобморочном состоянии после всех этих событий. На бегу вспомнил, что в квартире оставил чемоданчик с инструментами, на котором должны остаться отпечатки моих пальцев, но уже ничего не мог с этим поделать. Я бежал, оставив позади прежнюю жизнь, в одно мгновение превратившись в опасного, вооруженного преступника, совершившего двойное убийство и не намеревающегося на этом останавливаться.

Впереди была пугающая неизвестность. Отныне у меня было только настоящее и никакого будущего.

Дома я принял горячую ванну, пытаясь расслабиться и успокоиться, но мне это не удалось. Я не планировал убивать Протагона, а только хотел узнать у него, кто и зачем убил Костика. В том, что смерть сына была насильственной, я не сомневался. Во внутреннем кармане бушлата был спрятан диктофон с выносным микрофоном, взятый на время у знакомого, так что я записал весь разговор. Я надеялся не только сделать аудиозапись, но взять у Протагона письменные показания на его подельников, но он напоминал кобру в террариуме, ждущую момента, чтобы впрыснуть смертоносный яд, боролся до последнего, в убийстве Костика не признался. Его приятели явились некстати, подписав ему смертный приговор. На войне как на войне: если не ты, тогда тебя. Оставить его в живых — это все равно что подписать себе смертный приговор, он ведь узнал меня. Подобно Уленшпигелю, в сердце которого стучал пепел Клааса, я, несмотря на содеянное, не отказался от намерений отомстить за смерть Костика, только теперь я уже не рассчитывал на помощь правосудия, а лишь на свои силы. Я был зол на весь мир, горел жаждой мщения и не сожалел о совершенных убийствах. Мой Рубикон был перейден, и назад дороги не было. Я обменял прежнюю жизнь на свободу, возможность быть независимым от всего — принятых в обществе норм, правил, законов.

Теперь мне нечего было терять, кроме своей жизни. Я был поражен призрачностью грани, которая отделяет человека правопослушного (я ранее) от изгоя общества (я ныне). Никто на суде (если я до него доживу) не будет интересоваться, какими мотивами я руководствовался, лишая жизни тех подонков, и какие преступления лежат на их совести. Уничтожив их, я уподобился им.

Я надеялся, что не слишком наследил в квартире Протагона и милиция не скоро выйдет на меня. Впрочем, чемоданчик с моими отпечатками и свидетельница — мамаша на детской площадке, в случае чего, не позволят мне отвертеться. Семь бед — один ответ! И я решил как можно скорее встретиться с Калганом.

3.2. Калган

Калган жил в шестнадцатиэтажном доме-башне, на одиннадцатом этаже, в квартире с окнами во двор. Изучив двор, пути возможного бегства, я отправился домой, чтобы подготовиться к вечернему визиту. У Боди я оставил слишком много следов, чтобы ни о чем не тревожиться, спокойно спать и действовать не спеша. Прежняя жизнь для меня была уже невозможна, вне зависимости от дальнейшего развития событий. Дома я находился в нервном напряжении, осознавая, что в любой момент за мной могут прийти или милиция, или бандиты. Квартира, где я прожил полтора десятка лет, теперь представлялась мне ловушкой, которая может внезапно захлопнуться. События этого утра исключили меня из числа законопослушных граждан, укладывающихся спать со спокойной совестью, не вздрагивающих от любого шума и не страдающих манией преследования. Чтобы успокоиться и немного отдохнуть, мне пришлось принять пару таблеток снотворного. Сон был тяжелый и без сновидений, словно репетиция смерти. Проснувшись, я ощутил боль в висках, будто голову сжимали невидимые тиски, и лишь чашка крепкого заварного кофе помогла прийти в себя.

К дому Калгана я добрался часов в десять вечера. Увидев, что в его окнах не горит свет, я устроился на холодной скамеечке перед входом в соседний подъезд. Чтобы не замерзнуть, я захватил с собой четвертушку водки и периодически к ней прикладывался. Морозный воздух и нервозность в ожидании предстоящего не давали захмелеть, словно я пил воду, а не водку.

Соперников по скамейке не было: старушки устроились перед телевизорами, переживая за героев очередного «мыльного» телесериала. Иногда мой покой нарушали собачники и парочки, поздно возвращающиеся домой. Выгуливали собак в основном девочки-подpостки, для которых поздняя прогулка с четвероногим другом была узаконенной возможностью пошататься по темному двору в компании с подружкой, хихикая и делясь с ней очередной «любовной» историей, попыхивая при этом сигареткой. Создалось впечатление, что у них сигарета такой же обязательный атрибут, как и поводок у собаки. Бедные животные с переполненными мочевыми пузырями стоически выдерживали все эти «Нельзя!», «Фу!», «Пошли!», «Стоять!», словно арестанты на прогулке. Другая категория собачников — это изгнанные на мороз отцы семейств со своей последней, четвероногой любовью. Их я меньше всего опасался, потому что они, как правило, не любопытны и близоруки.