Ночи в цирке

В ту ночь разбойники даже выказали некое подобие заботы: не стали нас допрашивать и все такое, потому что мы были слишком напуганными и усталыми, а поместили в просторный сарай с лежанками, покрытыми медвежьими шкурами, судя по запаху, плохо выделанными. Они оставили нас, бедных, сбившихся в кучу циркачей Полковника, который что-то возмущенно бормотал, поскольку, не считая всех выпавших на нашу долю унижений, терпеть не мог водку, которой нас гостеприимно потчевали, и безмерно страдал по утраченному бурбону, как рано отнятый от груди младенец, жалобно бубня, что появление американского консула было бы, как он сказал, «з-зымечательно». «Чертовски з-зымечательно».

Снаружи послышался металлический лязг. О чем-то горячо споря, мужики заперли нас на засов. Как и мы, они не были уроженцами здешних мест Местные «лесные жители» – низкорослые, желтолицые; иногда мы видели на станциях как они грузили горой наваленные на сани шкуры в багажные вагоны: они носили необычные треугольные шапки и позвякивали оловянными украшениями. Эти же были здоровые, крепкие мужики, хотя мы и находились очень далеко от того района, где обитали их предки – крестьяне, высланные в Сибирь несколько столетий назад. Так что, полагаю, все вокруг было им так же незнакомо, как и нам.

В сарае горел костер, его дым уходил в отверстие в крыше. Разбойники приставили к нам мальчишку, который должен был просидеть всю ночь у огня, подбрасывая в него дрова. Собаки клоунов прыгали, заглядывая парнишке в лицо, в надежде поиграть с ним, но когда одна черная пуделиха с остатками красного атласного банта в кудрях напрыгнула на него с исключительно дружескими намерениями, этот общительный малый ловко ухватил ее и одним аккуратным движением своих длиннопалых рук свернул ей шею. Клоуны оцепенели от ужаса, я же перестала питать последние иллюзии относительно доброжелательности наших новых хозяев.

Взгляды, которые костровой бросал на свинку Сивиллу, напоминали мне взгляды беспризорников на Квинстаун-роуд, когда они поглядывали на Джанни, выкрикивавшего: «Мороженое, мороженое, самое вкусное мороженое!» Из чего я сделала вывод, что Сивилла – не жилица на этом свете; да она и сама все понимала и, изредка всхлипывая, старалась поглубже зарыться в полковничью жилетку.

Как бы то ни было, я упросила мальчишку разрубить полено так, чтобы Лиз наложила на мое сломанное крыло шину и закрепила ее разорванными на полоски бельем, после чего почувствовала себя лучше. Но нам некуда было от него спрятаться, и когда он увидел, чем мы заняты, его глаза буквально полезли на лоб. Бог мой, как он таращился! И, верите ли, стал креститься!

Наконец Принцесса пришла в себя и нарушила свое многолетнее молчание мстительными выкриками, не относящимися ни к кому, ибо это явно была истерика с бессмысленным бормотанием. Ее не могла успокоить даже Миньона. Ясно было: Принцесса поняла, что «мавр может уходить». Ее руки словно ей уже не принадлежали, как будто отныне ей больше не суждено было использовать их как руки, а бедные пальцы не гнулись и напоминали шляпные крючки в прихожей.

Она так страшно кричала, так стенала о гибели своего рояля и любимых тигров, что клоуны рассвирепели и стали требовать, чтобы мальчишка вышвырнул ее на мороз, но тут Лиззи отыскала в своей сумке колоду карт, и, возмущенные, но притихшие, они расселись играть, а горе Принцессы тем временем иссякло, и она тихо прикорнула в объятиях Миньоны, лишь изредка испуская истерические всхлипы.

Лиз обняла меня, поцеловала и, несмотря на скрывающиеся за ее внешним спокойствием переживания, тут же, на моих глазах заснула под вонючими медвежьими шкурами. Я же была так потрясена случившимся, что никак не могла сомкнуть глаз, хотя давно уже спали клоуны, сжимая в руках карты и стаканы, крепко спал Полковник, медленно погружались в сон Миньона и Принцесса.

Лесную тишину нарушал только волчий вой – леденящие кровь звуки, совершенно не похожие на человеческие: они напоминали мне о моем одиночестве и о том, что в наступившей ночи нет ничего, что могло бы утолить нескончаемую скорбь этих Богом забытых мест.

Я лежала, уткнувшись лицом в руки, как вдруг услышала едва различимые на земляном полу шаги, а потом прикосновение – легчайшее, нежнейшее прикосновение, какое только можно себе представить, – к моей спине. Я резко подпрыгнула, но не смогла его поймать, потому что мальчишка уже как ни в чем не бывало сидел, скрестив ноги по-турецки, у костра и поигрывал малиновым пером.

Упрекнуть его у меня не хватило духу.

Мое движение потревожило Полковника; он перевернулся на спину и вскоре захрапел на пару со своей свиньей. Их дуэт, вероятно, меня и убаюкал, потому что следующее, что я помню, был грохот отпираемой двери.