Ночная духота (СИ)

Сейчас с его подачи я читала Гайто Газданова. Роман «Ночные дороги» остался лежать на диване, куда я бросила книгу, увидев зелёного монстра. Чтение давалось с трудом. Я боялась захлебнуться безысходностью и бренностью человеческого существования, которые лились бурным потоком из повествования ночного таксиста, собравшего жизненные истории пассажиров в ожерелье глупого человеческого несчастья. Бальзак, кажется, говорил, что писателю не надо ничего выдумывать, достаточно посмотреть в окно и писать с натуры — все персонажи и ситуации ходят рядом, надо только научиться подбирать достойные слова для описания человеческого горя. Работа таксистом позволила автору создать в романе настолько яркие образы, что читатель и минуты не сомневается в реальности персонажей. Быть может, все эти герои действительно когда-то жили в Париже и даже живут сегодня, пусть и в другом теле. Люди не меняются столетиями, и вампиры — яркое тому подтверждение.

Для чего Лоран дал мне эту книгу? Не было ли это частью его странной терапии по возвращению мне душевного равновесия. Клиф обещал, что Лоран сумеет справиться с моими паническими атаками, которыми горе-бойфренд наградил меня. Что скрывать, Лоран — прекрасный врач. Быть может, он не вернул мне спокойствие, но подарил безразличие к собственному состоянию, и только его внезапная болезнь выбила меня из колеи, заставив ужаснуться своему состоянию и образу жизни.

Я забралась с ногами на диван, чтобы спастись от сквозняка, но потом догадалась, что дело не в холоде. Меня трясло от близости двери, ведущей в подвал. С тяжёлым вздохом я прошла в спальню и зажгла прикроватную лампу. Вечерело. На меня накатил страх, который надо было срочно вылечить чужими проблемами. Я смутно помнила прочитанное, потому решила бегло просмотреть первые главы. Взгляд задержался на втором абзаце первой страницы, и меня вновь поразило чёткое сравнение. Действительно острое любопытство похоже на физическое ощущение жажды. Оно мучительно и утолить его невозможно. Это «ненасытное стремление непременно узнать и попытаться понять многие чужие мне жизни в последние годы почти не оставляло меня. Оно всегда было бесплодно, так как у меня не было времени, чтобы посвятить себя этому».

У меня тоже не было времени задуматься, куда на самом-то деле катится моя жизнь. Восемь лет я не давала себе продохнуть — учила язык, сдавала экзамены в университет, училась как ненормальная, зарабатывала имя на первой работе — стремилась во что бы то ни стало стать американкой и уйти от всего русского! Мне было некогда подумать, зачем я всё это делаю? Однако Лоран подарил мне целый год, который я потратила на апатию. Один день прошёл, осталось два, которые я взяла себе, чтобы понять, что я сделала не так за эти девять лет.

Говорить в пустоту глупо, но если представить, что я села в такси к герою Гайто Газданова или даже к нему самому… Я бы спросила, как это возможно, покинув пылающий революцией Питер в шестнадцать лет, воюя наравне со взрослыми, заканчивая учёбу в Турции, а затем в Болгарии, работая на чёрных работах в Париже, говоря по-французски совершенно без акцента, оставаться до мозга костей русским и творить… Как? Он взглянул бы на меня из-под косматых осетинских бровей и спросил: а как можно полностью перестать быть русской? Наверное, ответ прост — я не перестала ей быть, я просто пыталась стать другой.

Зачем Лоран дал мне эту книгу? Быть может, лишь для того, чтобы я прочла краткие сведения об авторе? Или все же, чтобы я прочла о несчастьях других, чтобы понять, что все мои проблемы надуманы, ведь врачи любят говорить — если вы считаете, что мир ваш рухнул, и сами вы по уши в дерьме, загляните на минуту в детскую реанимацию… Мне действительно не плохо, мне просто одиноко… Просто кто-то обломал мою мечту на корню, и этого кого-то зовут Клиф.

Первый год в Америке мне было одиноко, безумно одиноко. С каждым днём я всё больше отдалялась от родителей, которые с их вечным «Говори по-русски!» стали в моих глазах олицетворением всего ненавистного. Для меня английский язык был проводником в мир, куда родители сами меня засунули и который считали для себя чуждым. Особенно мать. Она радовалась комфорту бытия и сетовала, что все американцы тупые, хотя не знала никого из «них», варясь в кругу русских мамашек, которые только и делали, что обсуждали, из каких американских продуктов можно сварить настоящий русский борщ.

Да, я тогда ненавидела мать за борщ, но сейчас понимаю, что этот борщ был её защитной реакцией на новый мир — не принять, а отвергнуть, нарисовав образ врага, словно во времена холодной войны. Она переживала за меня, только заботила её вовсе не моя адаптация, а никому не нужная русская самобытность, от которой я спешила откреститься. Я желала стать одной из них, а она жутко боялась этого, заставляя говорить дома по-русски, запрещая ходить в гости к «тупым» американцам и окружая меня только детьми из русских семей. Бедные родители не видели, что мы, русские дети, уже перестали быть таковыми и при закрытых дверях говорили только по-английски.