Ночная сучка

Остальные сорвали с себя одежду и в прохладных лучах лунного света наблюдали, как собака, эта Ночная Сучка, проскользнула на деревянную сцену. Луч прожектора, сиявший из окна наверху с тех самых пор, как они сюда прибыли, осветил сцену, и существо зарычало. Оно сдвинуло стеклянный колпак, разбило и с удовольствием съело бифштекс. Для этого понадобилось время, но все терпеливо сидели, ошеломленные, и наблюдали, как оно ест.

Тишина. Ночная Сучка обратила свой взгляд на матерей, ее щеки и подбородок были измазаны кровью, глаза горели, но чем? Безумием? Силой? Восторгом знания? Дикостью женского начала?

Вскрикнув, одна из матерей разрушила чары, за ней вскрикнула другая, и готово: баланс, который был достигнут, рухнул. Зверь ринулся со сцены в толпу пьяных обнаженных матерей, и они, отчаянно вопя, рванули к своим темным машинам, выстроенным вдоль улицы. Лишь работающая мать и видеооператор остались на местах, безмолвные, благоговеющие, тихо плачущие от красоты этой великолепной драмы, сжимавшие мягкие руки друг друга.

Моя одежда! воскликнула одна мать.

Мои ключи! возмутилась вторая.

Что за херня! прошипела третья.

Ночная Сучка гонялась за ними, пока они, пытаясь поймать такси и обратить в шутку свою наготу, не разбежались, а потом сунула в пасть кекс, сожрала и скрылась в пышных кустах соседского участка, чтобы найти там и остановить маленькое колотившееся сердце.

Когда родился сын Ночной Сучки, больше всего ее изумил тот факт, что она его не узнала. Она была уверена, что мальчик будет похож на кого-то ей известного, но у него оказалось сердитое красное лицо, широкий нос и рот старика. Ему понадобились годы, чтобы вырасти в ее сына, в того, кого она знала. Теперь, глядя на него, она часто думала: о, вот ты. Да, я тебя знаю. Теперь он был похож на нее и на ее мужа, но в некоторые моменты становился точной копией ее отца, а порой тестя.

В самые глубокие моменты она не могла отличить себя от своего сына, который был, очевидно, ее физической частью, и от этого ощущения разделенной целостности у нее кружилась голова.

Она думала, что однажды ей придется заботиться о своих родителях, которые, хотя им было уже за семьдесят, пока прекрасно себя чувствовали, но в какой-то момент это должно было измениться к худшему. Она представляла, как они поселятся в ее гостевой комнате, и каждое утро будут выходить к завтраку, тощие, взлохмаченные, все еще сонные, и садиться рядом с ее сыном, чтобы есть блины и богатые витаминами продукты. Будут спать, как младенцы, утром и днем. Возможно, ближе к концу она будет купать их и переодевать. И хотя это определенно было бы обузой, ей казалось, что в ее сердце открылось место великой любви, и она будет с благодарностью и почтением относиться к своим обязанностям, потому что этого хочет, а не потому что так надо. Будет с любовью обтирать спину матери теплой тканью. Будет наносить шампунь на тонкие волосы отца. Для нее будет честью ухаживать за ними, потому что они – ее часть.

Это и значит быть животным – смотреть на другого и говорить: «Я настолько другой, что мы – часть друг друга. Вот моя кожа. Вот твоя. Мы собираемся под луной в теплой пещере, становимся единым, чтобы сохранить свое тепло. Мы вместе дышим и вместе смотрим сны. Так было всегда и так будет дальше. Мы поддерживаем друг в друге жизнь благодаря неразрывной линии единения».

Ванда Уайт – не человек. Ванда Уайт – место, где человек в конце концов оказывается.

Ночная Сучка, эта мать, стоит в темноте за тяжелым бархатным занавесом, вдыхая свой собственный запах, запах розового мускуса. Да, она здесь, в Ванде Уайт, в экстазе предвкушения, в ожидании, как она вознесется к тому, что находится за пределами этой тьмы и этой сцены – к неуязвимости, к воздуху, что-то в этом роде.

Скрип туго натянутого занавеса. Тьма и слабый свет. Она чувствует запах каждого, кто находится в этом зале.

Она здесь, на сцене, в темноте. Шерсть на ее спине встает дыбом. Она поднимает закрытые глаза к потолку и глубоко вдыхает. Волосы на ее лице мягко шевелятся на неуловимом ветру.

Вот она стоит, голая. Волосы падают ей на глаза и закрывают лицо. Ее раскрытые ладони обращены к публике.

Она начинает это представление, как начинает каждое, раскрывая пространство в груди, раскрывая рот, раскрывая единственный, безупречный канал между сердцем и голосом и издавая длинный, высокий вой, который эхом разносится по всему залу.

Кто-то ахает, когда свет вспыхивает сильнее. Она открывает глаза, но никого не видит. Она падает на четвереньки и бежит по сцене. Поворачивается и рычит на публику. Кто-то смеется. Кто-то подавляет крик.