Ночница. Коллекция ужасов

– Хватит зубы заговаривать, кретин! – Незнакомец шарахнул кулаком по столу. – Лучше напиши чертову формулу, и, даю слово, тебя не обидят! Пересидишь смуту, а после – уйдешь. А заартачишься – уф, туго тебе придется!

– Можете сломать мне каждый палец по очереди, но формулы не дождетесь, это моя принципиальная позиция. Слишком много работы проделано, слишком грандиозным вышел результат. Жизнь одного человека – ничто в сравнении с данным открытием, и плевать, если эта жизнь – моя… – Сева скучающе опустил подбородок на подставку из рук.

– Но почему? Откуда эта принципиальность? Если дело в деньгах, только скажи, мы утроим любой из твоих гонораров.

– Через пару месяцев банкнотами только подтереться останется. Хотя… давайте я еще подумаю? Желательно в тишине и одиночестве. – Узник демонстративно уронил голову на стол.

– Как скажешь, – холодно бросил тюремщик, поднявшись.

– Кстати, ужин сегодня будет? Завтрак с обедом мы как-то пропустили…

– Ты же подумать хотел? Так думай! На голодный желудок это всегда проще, – злорадно бросил мужчина и рывком закрыл за собой дверь.

В очередной раз Сева погрузился в безмолвие. Вернее, в какофонию из тревожных мыслей, рассуждений и споров с самим собой. Внешне невозмутимый парень внутри гудел от напряжения. Отчасти потому, что знал: скоро терпение людей, взявших его в плен, иссякнет, они пустятся во все тяжкие. Хватит ли Севе мужества противостоять им? Должен ли он вообще идти на такие жертвы? У шахматной партии, в которую вовлекли ученого, не осталось выигрышных ходов. Это и был тот самый цугцванг, в котором чем дальше – тем сложнее.

Урчание пустого желудка напомнило о том, что финальный выбор может оказаться на редкость сложным. Ведь как ни крути, даже самый упрямый на свете человек – раб своего тела, а значит, всегда подчиняется его приказам. Или умирает.

* * *

Как долго может обходиться без еды отдельно взятый человек? А миллионы людей? Рассуждать об этом – все равно что воображать марафон. Раньше или позже, на последнем дыхании или относительно бодрым, с улыбкой облегчения или гримасой страдания, каждый придет к финишу (если, конечно, не сойдет с дистанции досрочно). Это гонка, в которой нет победителей, а те, кому удастся протянуть подольше, лишь приумножат мучения. Будут умирать как все, просто чуть медленнее.

Лежа на узкой кушетке и глядя в потолок, Сева думал лишь об одном: ему не хватило дня, жалких двадцати четырех часов, чтобы сдать проект и, возможно, тем самым остановить катастрофу. Нелепое и досадное обстоятельство. А может, провидение? Что, если Осокин, сам того не ведая, ступил на запретную территорию и вмешался в промысел Божий? Вдруг все это изначально было задумано Всевышним, а любые попытки сопротивляться противоречат его воле?

«Забавно, как часто ты стал думать о Создателе, господин ученый», – усмехнулся Сева, коснувшись места на груди, где однажды болтался крестик. Та самая запись в дневнике, заметка про неверие в Бога – разумеется, ложь. Вернее, самообман. Еще точнее – попытка оправдать собственный выбор. Ведь далеко не всегда Осокин рассуждал с позиции атеиста-циника. Было время, когда он повторял: «Бог есть любовь, он же – весь мир».

Мальчишка верил истово. Молился выходя из дома, перед едой и до того, как уснуть. Он обращался к Господу в любой беде, в миг, когда требовалась защита, помощь или хотя бы смирение. Серьезность, с которой Осокин изучал Священное Писание, умиляла. В шутку ему даже прочили большой церковный чин, а потом случилось оно. Потрясение, что взорвало убеждения, как камень, брошенный в вазу из хрусталя. Юнец так и не смог простить Творцу равнодушия. Как следствие – ударился в науку, отыскав идеалы и ценности на замену.

Переписать картину мира оказалось несложно. Широкими мазками Сева закрасил все, перед чем благоговел однажды. И случилось это так давно, что из памяти напрочь стерлась эпоха праведности. А может, его лишь ненадолго укрыло пеплом, что бесследно сошел сейчас, в разгар великой бури? Новая краска потрескалась и облупилась. Парень отчетливо видел библейские сюжеты в происходящем. Он бесконечно думал о высшем смысле происходящего и способности Бога все наладить. Подобным образом, вероятно, мыслит каждый, кого поглотило несчастье. Осокин – в том числе.

Железная дверь застонала вновь. Похититель вернулся с полной тарелкой спагетти болоньезе. Исходящее паром блюдо приземлилось на хромой столик. От первых же ароматов рот Севы заполнило слюной, а живот мучительно свело.

– Привет, – выдохнул мужчина. – Надеюсь, трех дней было достаточно? Готов передать формулу, а после – отужинать как следует?

– Нет, – сухо бросил Осокин. – Считайте, что я на безуглеводной диете.

– Остряк! – хмыкнул преступник. – Но это ненадолго. Еще пара дней, и котелок у тебя варить перестанет. Тогда запоешь как миленький…

– Как тебя зовут?

– Что?

– Ты ведь расслышал мой вопрос, – закатил глаза Осокин. – Раз уж периодически заглядываешь в гости, представься.

– Не положено, – буркнул надзиратель.

– Кем не положено? На кого ты работаешь? Могу я с ними поговорить?