Ночное кино

– Через несколько месяцев после того, как я предложил ему подмену, я проснулся ночью от невыносимой боли. Горела постель. Горел я сам. И сутана в шкафу, и портьеры. Все пылало и извивалось, как живое. Я закричал, забился, ползу в ванную, к воде, но в дверях стоит Александра. Ее левая рука охвачена огнем – хотя ей не больно, – глаза сияют безумием. Торжеством. Это последнее, что я запомнил. Пришел в себя уже в больнице, узнал, что меня анонимно доставили в травмпункт Олбени. Я не знал, кто меня привез и как, но у меня были ожоги третьей степени на восьмидесяти процентах тела. Мне делали переливания, пересадки кожи, а когда наконец отпустили, я понял, что ни при каких условиях не вернусь. Тварь, в которую она преображалась, желала мне смерти. Само собой – она же держала меня за горло. Я больше не мог их спасти. Но мог спастись сам. Я исчез. Прошло восемь лет, а с месяц назад она меня отыскала.

Значит, Марлоу ни словом не солгала. В машине Астрид был Виллард, жертва пожара. Сандру сослали в «Шесть серебряных озер» за то, что она с ним сотворила.

– Почему вы думали, что мы из полиции? – спросила Нора.

Виллард покосился на нее:

– Я полагал… полагал, вы нашли улики в поместье.

– Улики чего? – спросил я.

– Того, что делал Кордова. Пытаясь ее спасти. Одежда и игрушки не помогали, и я думал… нет, я паниковал: подозревал, что от отчаяния он стал брать живых детей. Возможно, они по-прежнему где-то там. Похоронены. Если всех не сожгли в печах. – Он страдальчески зажмурился и шепотом прибавил: – «Я покажу тебе ужас в пригоршне праха»[95].

От напрашивающихся выводов я онемел.

Все вокруг застыло в омерзении, потемнело, отступило в тень, затаило дыхание. Слово «сожгли» огорошило меня. Вытолкнуло на поверхность воспоминание о том, что пять лет назад рассказал мне Нельсон Гарсия.

«Теперь они сами весь свой мусор жгут. Если ночью жарко – чуешь. Гарью несет. А иногда, если ветер с юго-востока, я даже дым вижу».

– Что она с вами сделала? – подал голос Хоппер.

Виллард смущенно глянул на него.

– Когда открыла шкаф и увидела, что вы там сидите в углу, – что она сделала? Вы же до сих пор живы? Таскаете свой кощунственный прикид. Что Сандра сделала – чего вы так перебздели?

Виллард лишь ниже опустил голову.

– Что, даже сказать не можете?

Виллард открыл рот, но звука не получилось. Потом ахнул, будто подавился, и меня окатило отвращением. Мне в жизни редко попадались существа уродливее.

– Она вздернула меня на ноги, – прошептал он. – А потом она…

– Что она? – рявкнул Хоппер.

– Она… – Виллард заплакал. – Это был такой ужас…

– НУ?

– Она сказала, что… прощает меня.

Такие хрупкие слова, такие неожиданные, что мы все онемели.

Виллард застыл на табурете, сутулясь, будто предчувствуя божественную кару, ожидая, что его вот-вот поразит Господь или даже дьявол. Я уже собрался нарушить тишину, но тут он вздернул голову и уставился мне в лицо.

Пронзительный этот взгляд меня потряс.

Глаза его были совершенно сухи.

В голове осталось только одно: я неверно прочел его отчаяние и самоуничижение. Состарившееся, словно из камня высеченное лицо горело восторгом, а глаза блистали.

Слишком тихо.

Ни шепотка – за спиной тишина. Я развернулся.

Кресло, где сидела Сэм, пустовало.

– Саманта!

Я кинулся по узкому проходу, роняя стопки журналов; по полу поскакала деревянная трость. Сердце грохотало. Я видел шляпные вешалки, и банкирские лампы, и кресла-качалки, и винтажные радиолы, и все что ни попадя, кроме Сэм.

– Саманта! – заорал я.

К моему облегчению, Сэм высунула голову из груды барахла. Она пряталась под обеденным столом, заваленным звериными чучелами, рогатыми лосиными головами, рысями и ящерицами, обезьяньими черепами. К груди она крепко прижимала пластмассового коня.

– Саманта! Ну-ка вылезай быстро!

Она в тревоге заморгала и послушно двинулась ко мне. Но тут раздался громкий скрежет.

Деревянный торшер ар-деко с раскидистым хрустальным абажуром трясся, клонился к ней, пьяный и живой.

– Сэм! Замри!

Я перепрыгнул кофр, какие-то комиксы, птичий скелет под стеклянным колпаком, но уже понимал, что не успею.

Сэм дернулась вперед, падая, и рядом рухнул торшер; абажур разлетелся на полу, окатив ее хрустальными брызгами, и Сэм пронзительно завизжала. Я перелез через носилки, распихивая глобусы и кукол, устремляясь к ней, к моей Сэм, моей драгоценной Сэм, и почти не слышал, как за спиной воцарился хаос, кто-то заорал, а кто-то выскочил прочь из лавки.

92

Неоновые больничные лампы смягчали, омывали бледностью лицо Синтии, взиравшей на меня словно из-под воды.

– Врач сказал, у нее останутся синяки и фингалы под глазами месяца на полтора, – сообщила Синтия. – И подбородок опух.

– А швы?

– Четыре на руке, стекло удалили. Но все заживет.

Я оцепенело смотрел на занавешенную палату, с трудом проглатывая ком в горле.

С Сэм сидел Брюс. Занавески он задернул, но я видел дочь в щелочку. Она умостилась на койке под грудой синих одеял – лицо распухшее и красное, на подбородке белый квадратик марли. С Брюсом беседовала врач.